Индийский поход Стефана Цвейга (часть I)

От редакции. Автор родился на Сахалине и планирует к сорока годам совершить кругосветное путешествие.

«Степень удаления от родины меняет и наше отношение к ней. На иные мелочи, которые ранее занимали меня сверх меры, я после моего возвращения стал смотреть именно как на мелочи, а наша Европа уже не казалась мне вечным центром всей Вселенной»¹.

ИНДИЙСКИЙ ПОХОД СТЕФАНА ЦВЕЙГА

«В Брюсселе друзья, театр, хождение по улицам, кафе, библиотекам. Берлин, где я проводил часок-другой у Рейнхардта, а вечера просиживал, мирно беседуя, наверху, у Эдуарда Штукена – в этом берлинском оазисе тишины и покоя! Вена, в дни, когда еще ни один поэт не стремился увидеться с Верхарном, и где нам было так хорошо бродить вдвоем по городу, словно чужестранцам. Гамбург... здесь, переплыв на маленьком пароходике огромную гавань, мы отправляемся в Бланкенезе, к Демелю, которого Верхарн нежно любил за его прямоту и за его глаза "умного пастуха". Вот ночные Дрезден и Мюнхен, вот Зальцбург в осеннем сверкающем наряде, Лейпциг – мы у Киппенберга вместе со старым его другом Вандервельде. А дни, проведенные в Остенде! А вечера у моря! И вы, нескончаемые беседы в вагонах во время прогулок и странствий, загородные поездки, путешествия…»²

До 1914 года его романтичным, ничем не обремененным поездкам по Европе, «центру всей Вселенной» в компании с верными друзьями, или с Марцеллой (они дважды гостили у Верхарна в Бельгии). Или в одиночестве с хорошими книгами «…упаковал в чемодан Платона и другие серьезные вещи», или вдвоем с Фридерикой, своей будущей супругой. Так вот числу таких поездок (настолько их было много) нет подсчета ни по наименованию городов, ни по штемпелям на отправленных письмах, ни по адресам и названиям гостиниц.

«…Меня мучительно влечет в какое-нибудь большое путешествие. Мне хочется увидеть самые дальние страны, прожить два месяца, не раскрыв ни единого письма, журнала, газеты. Мне зачастую уже не хватает моральных сил соответствовать многообразию всяких требований. Испытываешь какое-то бессилие перед этим потоком книг и писем, и я замечаю, что начинаю уже читать небрежно, думать нечетко, без необходимой ясности и искренности – несколько в духе Виктора Гюго, бросавшего куртуазное словцо на место настоящего слова». (Из письма Стефана Цвейга к Ромену Роллану).

Осенью 1908 года Цвейг продолжал готовиться к поездке в Индию, своему первому долгому путешествию за пределы Западной и Центральной Европы, где он планировал провести предстоящие зимние месяцы и ранние весенние недели, когда климат в Южной Азии и на всём Индийском субконтиненте наиболее терпимый для непривыкших к сорокаградусной жаре европейцев.

«Твёрдо решив отправиться в путешествие, я положил перед собой несколько книг посвященных Индии. Одну книгу учёного, одну лингвиста, одну поэта, одну торговца и одну журналиста, ведь истину можно определить и узнать лишь в сравнении», – напишет он задолго до поездки в очерке «Sehnsucht nach Indien» (Тоска по Индии), опубликованном в Leipziger Tageblatt 28 июля 1908 года. Что же это были за книги?

С карандашом в руках он проштудировал «Письма о путешествии в Индию» немецкого эмбриолога, биолога-эволюциониста и естествоиспытателя Эрнста Геккеля. Взахлеб читал о его восхождении на Цейлон, куда учёный впервые отправился в 1881 году (в год рождения Стефана Цвейга), а затем второй раз в преклонном возрасте. Запомнил его описания ботанического сада в Бомбее, поездку к пещерам на остров Элефанте. Весьма занятной покажется Цвейгу и научная теория Эрнста Геккеля, отрицавшая учение Дарвина об Африке как прародине человечества. Геккель полагал и доказывал, что первые люди произошли от приматов, живших в Юго-Восточной Азии и на мифическом континенте Лемурия, впоследствии затонувшем в Индийском океане. «Цвейгу-Колумбу» наверняка мечталось отыскать эти легендарные земли!

«… гениальный фантазер Колумб, который всегда слепо верит именно в то, во что он сейчас хочет верить, и который только что со столь великой славой утвердил свою правоту, открыв морской путь в Индию, хвастает, невольно впадая в преувеличение…»³. Впадет ли в преувеличение Цвейг после своего возвращения?

Неуклонно следуя принципу «истину можно определить лишь в сравнении», он знакомится с книгой об Индии коллекционера растений, путешественника и художника Альфреда Мибольда (Alfred Meebold, 1863–1952), восхищается его очерками о Кашмире и Западном Тибете, его карандашными рисунками, сделанными в дороге, вошедшими в виде иллюстраций в берлинское издание 1907 года.

Взахлеб читает дневники французского офицера и романиста Пьера Лоти⁴, но по возвращению, больше доверяя увиденному, нежели прочитанному об экзотических странах, скажет «я увидел Индию не в розовом свете, подобно Пьеру Лоти, как нечто "романтическое", а как предостережение; и причиной тому были не прекрасные храмы, древние дворцы или виды Гималаев, давшие в этом путешествии исключительно много для моего духовного развития, а люди, которых я узнал, – люди другого склада и образа жизни, чем те, которые обычно встречались писателю в Европе».

Писатель не оставил в стороне и философские исследования протестантского индолога, переводчика на немецкий язык «Бхагавадгиты» и Сутры санкхьи Ричарда Гарбе (Richard von Garbe, 1857–1927), изучавшего древние тексты во время многочисленных паломнических путешествий по Индии и Цейлону. Ознакомился и с книгой дневниковых очерков журналиста Уильяма Фреда (Wilhelm A.Fred) «Indische Reise: Tagebuchblätter», публикацией мюнхенского издательства Piper1906 года. До отъезда он следил за отчетами европейских дипломатов, возвращавшихся из деловых визитов по Индии, не пропускал экономические сводки и политические заявления Великобритании в прессе.

Стефан Цвейг в молодости

Но самое главное, беседовал на тему Востока с еврейским промышленником и экономистом Вальтером Ратенау, «человеком, которому предназначено было попытаться выправить судьбу Германской империи в один из самых ее трагических периодов и которого сразил первый смертельный выстрел национал-социалистов, за одиннадцать лет до захвата власти Гитлером…»

«"Вы не сможете понять Англию, пока вы знаете только сам остров, – сказал он мне, – да и наш континент тоже, пока хотя бы раз не выедете за его пределы. Вы – свободный человек, используйте же свободу! Литература – отличное занятие, потому что она не требует спешки. Годом раньше, годом позже – не имеет значения для настоящей книги. Почему бы вам не съездить в Индию или Америку?" Этот совет, данный мимоходом, глубоко запал мне в душу, и я сразу же решил ему последовать»⁵.

Первый разговор о поездке в Индию состоялся между Цвейгом и Ратенау еще в июне 1908 года в Берлине, в ночь перед отъездом политика в трехмесячную командировку по немецким колониям Восточной Африки, куда Вальтер «по поручению германского кайзера» сопровождал Бернхарда Дернбурга, статс-секретаря в Имперском колониальном ведомстве Германии.

«Мы встретились и говорили два или три часа: ничто не указывало на какую-то нервозность собеседника, на какое-либо волнение – он был совершенно спокоен, и это за считанные часы до отъезда на длительное время в другую часть света. Сутки были жестко распределены им, сну и беседе отводились известные часы, и часы беседы были заполнены его страстной и бесконечно увлекательной речью».

Своей «бесконечно увлекательной речью» о Востоке Ратенау и воодушевил молодого друга собственными глазами увидеть храмы в Бенаресе (Варанаси), попытаться взобраться на пик Адама на Цейлоне, побывать в крепости на отвесной скале в Гвалиоре, в Агре и Калькутте, добраться до Индокитая. Ратенау, как ответственный друг и порядочный джентльмен, побеспокоился о составлении рекомендательных писем на случай непредвиденных ситуаций у Цвейга в дороге. Спустя полгода план осуществился и после ноябрьских премьер пьесы «Терсит» в театрах Касселя и Дрездена писатель отправился в дальнюю дорогу.

В компании с австрийским журналистом Германом Бессемером (H.Bessemer 1883–1943), следовавшим в Индию, а затем в Египет по своим личным целям, они поездом доберутся до итальянского Триеста и вместе проследуют в порт на туристический пароход "Lützow". В следующие две недели им предстояло наблюдать Венецианский залив, Адриатическое, Ионическое море, пересечь глубокие воды межматерикового Средиземного моря. Проследовать сквозь Суэцкий канал в Красное море, обогнуть южную часть Аравийского полуострова, государство Йемен, и по Аденскому заливу добраться до первой сухопутной цели, города Бомбей, современного портового города Мумбаи (Мумбай), стоящего на побережье Аравийского «окраинного» моря.

«На нашем корабле путешествовали две прелестные девушки, черноглазые и стройные, прекрасно образованные и с хорошими манерами, скромные и элегантные. В первый же день мне бросилось в глаза, что они держатся поодаль, словно их отделяет некий невидимый мне барьер. Они не появлялись на танцах, не принимали участия в разговорах, а сидели в стороне, читая английские или французские книги. Лишь на второй или третий день я понял, что дело было не в них, избегавших английского общества, а в тех, кто сторонился "half-casts" [англ. человек смешанной расы], хотя эти прелестные девочки были дочерьми крупного персидского предпринимателя и француженки. В пансионе в Лозанне, в finishing-school в Англии они два или три года чувствовали себя совершенно равноправными; но на корабле в Индию вновь тотчас же проявилась эта холодная, невидимая, но оттого не менее жестокая форма общественного презрения. Впервые я увидел расовую чуму, которая для нашего века стала более роковой, чем настоящая чума в прошлые столетия»⁶.

Морской болезнью писатель не страдал и благополучно перенёс длительное путешествие до Бомбея, откуда 30 декабря 1908 года отправил в Вену на имя госпожи Евгении Хиршфельд подписанную открытку с изображением Башни молчания⁷. «Это – знаменитая Башня молчания, куда парсы привозят своих мертвецов, а стервятники съедают с них плоть. Вы можете видеть, как они ждут у стен своего обеда. Я наблюдал около 200 таких птиц и свежие останки мертвых тел в Хугли».

Из Бомбея он направился грузопассажирским поездом по железной дороге в высокогорье восточных Гималаев, город чайных плантаций Дарджилинг, в Западную Бенгалию, где в основном проживали не индусы, а непальцы и где спустя пять лет, в ноябре 1913 года, в семье офицера индийской кавалерии суждено было родиться девочке Вивиан Мэри Хартли, известной всему миру под именем Вивьен Ли.

На всех этапах железнодорожного пути от Бомбея до Агры, от Дарджилинга до Калькутты Цвейгу и его попутчику предстояло останавливаться на отдых в придорожных ночлежках и отелях с ужасающими санитарными условиями.

Неизгладимое впечатление произвела на писателя и картина колоссальной уличной нищеты. «Индия оказала на мою душу более тревожащее и более удручающее впечатление, чем я предполагал. Я был потрясен бедственным положением живущих впроголодь людей, безотрадной отрешенностью в угрюмых взглядах, тягостным однообразием ландшафта….»

Во время длительных стоянок поезда, вооружаясь солнцезащитными очками и фотоаппаратом, писатель отправлялся гулять по местным улицам, где то и дело встречал голодных мужчин в грязных лохмотьях и несчастных женщин с грудными детьми, просящих милостыню. Обращал внимание на лежавших у обочин пыльных дорог умирающих больных, к стонам и просьбам которых местные жители давно привыкли и зачастую, даже не замечая, обходили стороной, а иногда и спотыкались, как о мешки с вещами и мусором.

Притом эти же люди с кувшинами и тюками на голове завидев европейцев, расстилались перед ними в улыбке, стараясь услужить, преклоняясь, словно перед императорами. «Не без стыда я пользовался – давно исчезнувшим по нашей собственной вине – преклонением перед европейцем как перед неким белым богом, которого во время его путешествий, например восхождения на пик Адама на Цейлоне, неотступно сопровождало от двенадцати до четырнадцати слуг – меньше было бы просто ниже его "достоинства". Я все время думал о том, что в грядущие десятилетия и столетия необходимо устранить такое абсурдное положение, о котором мы в нашей воображающей себя благополучной Европе вообще не имели никакого представления»⁸.

В дороге Стефан пишет философское стихотворение «Индийская мудрость».

Меж рыданий, счастья, смеха

Мы в бессилии стоим,

И мечты нам служат вехой,

Пусть они – безумье, дым.

Чьих мы сущностей движенье?

Смысл жаждем обрести,

Вечность в черном облаченье

Указует нам пути.

Между датою рожденья,

Сном, что каждого возьмёт,

Дрожь бессмысленных горений,

Краткий свет земных забот⁹.

И на обратном пути домой – второе, «Тадж-Махал», о главной «тайне стен» Востока, величественном мавзолее, увиденном им в древнейшей столице империи Моголов (1528–1658). В русском переводе стихотворение «Тадж-Махал» можно прочитать в книге Наталии Владимировны Боголюбовой «Стефан Цвейг – великая жизнь, великая трагедия». М. Современник. 2004. С. 245.

«Городом тысячи храмов» назовет он древний религиозный центр Бенарес, после того, как станет свидетелем утреннего паломничества людей на берег полноводного Ганга.

«…здесь каждый день происходит это чудесное зрелище искупления, более внушительное по своей страстности, чем все обряды западных религий. Ещё не взошло солнце, а из тысяч домов к реке живым потоком идут люди. Приближаются к берегу, входят в течение, принимают священную ванну. Некоторые, как перед благочестивым изображением, зажигают на берегу маленькие свечи, огоньки которых красиво отражаются в мерцании воды. А потом встает солнце. Его первые лучи падают на стоящие в воде фигуры, неподвижные как статуи. Они приветствуют восход с закрытыми глазами, взявшись за руки, шепчут свою молитву. Когда солнечные лучи достигают закрытых глаз молящихся, они наклоняются и смачивают губы водой Ганга».

Там же в Бенаресе писательское любопытство приковывает его внимание к йогам, неподвижно сидящим по несколько дней, даже недель в состоянии медитации в тени высоких деревьев. По возвращению домой он обещает себе подробнее изучить индийские первоисточники, больше узнать о загадочной жизни буддийских священников, законах и традициях буддизма и индуизма.

Спустя четырнадцать лет в легенде «Глаза извечного брата» (Die Augen des ewigen Bruders), действия которой происходят в Древней Индии, он вспомнит о своих наблюдениях за священнослужителями и буддистами Бенареса. Ему удастся подобрать точные слова, гениально описать медитативное состояние праведника и верховного судьи Вирата по собственной воле отказавшегося от жены и детей, от дома и материальных привилегий ради поиска истины в тридцатидневном тюремном заточении в сыром каменном подземелье.

«Он сидел, не шевелясь, и знал о течении времени лишь по каплям, падавшим со стены и делившим великое молчание на множество малых частиц, которые вырастали в дни и ночи, как сама жизнь из тысяч дней вырастает в зрелость и старость. Никто не говорил с ним, мрак застывал в его крови, но из глубин сознания всплывали пестрые картины прошлого, растекаясь, точно родники, тихим водоемом созерцания, в котором отражалась вся его жизнь. Все, что было пережито в отдельности, слилось теперь воедино и открывалось просветленному сердцу Вираты. Никогда доселе дух его не был так чист, как при этом недвижимом созерцании отраженного мира…. Восемнадцать дней упивался Вирата Божественной тайной самозабвенного созерцания, отрешенный от собственной воли и свободный от жажды жизни. Блаженством казалось ему то, что он свершил во имя искупления, и думы о прегрешениях и неумолимом роке лишь как смутные сонные грезы туманили вечное бдение познания»¹⁰.

В качестве эпиграфа к легенде, повествующей об истории вины и искупления благородного человека и воина, «коего народ прославил четырьмя именами добродетели, но кто не упомянут ни в летописях властителей, ни в книгах мудрецов и чья память забыта людьми» автор приводит две песни из «Бхагавадгиты». Легенда неслучайно написана в 1922 году одновременно с изданием романа Германа Гессе «Сиддхартха» и вскоре после прочтения Цвейгом философского сборника Рабиндраната Тагора «Садхана», впервые изданного в немецком переводе под заголовком «Путь к завершению» (Der Weg zur Vollendung) в 1921 году. Пребывая под влиянием главных смыслов Тагора: духовное совершенствование – цель жизни человека и проходить путь от безнравственности к высоким ценностям и идеалам может и должен каждый, Стефан Цвейг решается написать своё поразительное произведение.

Непобедимый воин, храбрый охотник и стрелок по имени Вирата, живший «в те времена, когда мудрый Будда еще не ходил по земле и не проливал свет познания на своих слуг», в очередной битве за честь царя случайно убивает мечом своего старшего мятежного брата. После чего глаза Белангура станут ему мерещиться и являться в глазах людей, над которыми Вирата шесть лет вершил суд, был поставлен «налагать возмездие за вину и отделять правду от лжи».

«…навстречу ему неподвижно и злобно смотрели глаза насильно уводимого преступника. И Вирата содрогнулся в сердце своем: так похожи были они на глаза его мертвого брата в час, когда тот лежал, убитый его рукой, в шатре мятежного князя... Взор осужденного впился ему в душу, точно раскаленная стрела. И домашние его слышали всю ночь, как он неустанно, час за часом, ходил по кровле, пока утро не озарило верхушки пальм»¹¹.

Невыносимые муки совести (и только лишь) вынуждают Вирата ответить за убийство родного брата, «заставляя» его пройти по нисходящей социальной иерархии от чина важного судьи, выносящего вердикт «с высоты дворцовой лестницы» к самому примитивному занятию – быть псарём царских собак с положенным ночлегом в подвалах дворца рядом с другими слугами. Год за годом, отказываясь от материальных ценностей и привилегий, славы и благосклонности царя и двора, Вирата приходит к осознанию, что только в этом случае он способен достичь внутренней свободы, сможет найти истину и начать вести благочестивую жизнь настоящего праведника, служить Богу.

«Вирата ревностно исполнял свои обязанности от утренней до вечерней зари. Он обмывал собакам морды и выскребал струпья из шерсти, приносил им корм, менял подстилки и убирал нечистоты. Собаки любили его больше, чем всех других обитателей дворца, и это радовало Вирату. Его дряхлые, морщинистые уста, редко обращавшиеся с речью к людям, всегда улыбались им. И мирно текли долгие безмятежные годы его старости. Царь скончался раньше его, пришел новый царь, который не замечал Вираты и только однажды ударил его палкой за то, что собака заворчала, когда царь проходил мимо. И все мало-помалу забыли о существовании Вираты. Когда же и для него исполнилась мера его лет, и он умер, и был зарыт на свалке, где хоронили всех слуг, в народе уже никто не помнил о том, кого страна когда-то прославляла четырьмя именами добродетели. Сыновья его попрятались, и ни один жрец не пел погребальных песен над его прахом. Лишь собаки выли два дня и две ночи, потом и они забыли Вирату, чье имя не вписано в летописи властителей и не начертано в книгах мудрецов».

Интерес к индийской философии и буддизму не угаснет в душе писателя и по окончанию работы над легендой. После прочтения «Жизнь Рамакришны» и «Жизнь Вивекананды» Ромена Роллана, Стефан напишет автору: «Мне очень любопытны Ваши индийские штудии…», и в декабре 1931 года обратится к Роллану: «Ганди Вас, наверное, не разочаровал. Он далеко заглянул. Но его мечты и желания – отказ от машин, возврат к земле – кажутся мне менее исполнимыми, чем когда-либо. Я люблю у Ганди высокую идею пассивного сопротивления и восхищаюсь ею, но его экономическую систему оцениваю не слишком высоко…»

Буддийский смысл легенды «Глаза извечного брата» (кстати, первый русский перевод «Глаза убитого»¹²), унёс нас вглубь веков от реального путешествия писателя по Индийскому континенту, а ведь оно продолжалось уже третий месяц, но мы ещё не все пункты его маршрута увидели и не всех попутчиков упомянули. Стало быть, продолжаем следовать по пятам его приключений.

Как вы поняли, в дальнюю дорогу Цвейг брал фотоаппарат и на протяжении всей поездки (с начала декабря 1908 года по конец марта 1909 года) делал снимки диковинных птиц, животных, растений, озёр и водопадов, трущобы городов, буддийские храмы, мандиры, святые источники. Но к немыслимому ужасу готовые снимки были потеряны. Скорее всего, фотоаппарат случайно выскользнул в воду или неслышно выпал в густые заросли высокой травы, или был украден из его рюкзака ловкими ребятишками в поисках сладостей.

Чудом остался снимок, сделанный Германом Бессмером на его фотоаппарат в Мадрасе¹³, где Цвейг запечатлен сидящим у открытой двери туристического грузовичка в тёмных очках и пробковом шлеме, окруженный любопытными местными жителями. В город Мадрас писатели попадут через Рангун¹⁴, где в последний раз пожмут руки и далее каждый последует своей дорогой. Цвейг – поездом и паромом до Цейлона, (нынешнего острова Шри-Ланка), а Герман Бессемер – в Египет и в Центральную Африку.

Бессемер вернется в Вену гораздо позже Цвейга и к концу 1909 года напишет повесть «Малярия» (нем. Sumpffieber) в английском переводе «Swamp Fever» (Болотная лихорадка). Повесть о том, как белый европейский колонизатор в Африке проявлял расизм по отношению к темнокожей наложнице, всячески унижая её происхождение. Неожиданно колонизатор подхватывает малярию (болотную лихорадку) и в панике бросает своё имение и плантации, спешно покидая «заразную» Африку. Бывшим наложницам и слугам ничего другого не остается делать, как поровну разделить между собой имущество его дома.

-------------------

23 января, 2 и 7 февраля 1909 года Стефан отправляет ещё три открытки на венский адрес Евгении Хиршфельд. Одну с видом Тадж-Махала, вторую с шествием цейлонских слонов, третью с изображением буддийской реликвии – 98-метровой позолоченной ступы¹⁵ в Янгоне¹⁶. Пятого февраля отправляет открытку на имя Лео Фельда с изображением надвратной башни Гопуран в городе Кумбаконам¹⁷.

Он посещает «красивый индийский город Гвалиор» и целый день бродит по его переплетенным улочкам, встречая павлинов, «небрежно распускающих свои перья в зелени», лошадей, ослов, верблюдов, священных коров, слонов, «голых детей, играющих между домами». Как ту не вспомнить, что именно о слонах и не только о них, конечно, в новелле «Жгучая тайна» хитрый барон, пленяя недоступной экзотикой и мальчика и его маму, будет рассказывать им об охоте на тигров в Индии, дабы окончательно завоевать расположение своих «жертв». Есть основания предполагать, что в уста опытного дамского угодника автор вкладывает свои воспоминания о наблюдениях в Гвалиоре.

«Эдгара же он пленил окончательно: глаза мальчика сверкали от восторга. Он не ел, не пил и жадно ловил каждое слово рассказчика. Ему и не снилось, что он когда-нибудь воочию увидит человека, на самом деле пережившего все эти невероятные приключения, о которых он читал в книжках: охота на тигров, темнокожие индийцы, и Джаггернаут – страшная священная колесница, давившая тысячи людей. До сих пор он не верил, что есть на свете такие люди, как не верил в существование сказочных стран, и рассказы барона внезапно открыли перед ним огромный неведомый мир. Он не сводил глаз со своего друга; не дыша, смотрел на его руки, убившие тигра. Он едва осмеливался дрожащим голосом задавать вопросы; живое воображение рисовало ему яркие картины: вот его друг верхом на слоне, покрытом пурпурным чепраком, справа и слева темнокожие люди в роскошных тюрбанах, и вдруг из джунглей выскакивает тигр с оскаленными зубами и бьет грозной лапой по хоботу слона. Теперь барон рассказывал еще более увлекательные вещи, – к каким хитростям прибегают, охотясь на слонов: старые ручные животные заманивают в вагоны молодых, диких и резвых».

С большими трудностями и пересадками добравшись до Индокитая (потерял фотоаппарат, изнывал от жары, многодневных переездов по непроходимым глиняным дорогам, нехватке питьевой воды), писателю довелось встретить любопытного попутчика из Европы. Им окажется лингвист и географ Карл Хаусхофер, который был откомандирован Баварским генеральным штабом в Японию в качестве военного дипломата и наблюдателя для изучения на месте театра военных действий русско-японской войны. Как правило, в столь ответственные командировки военных офицеров отправляли в одиночестве. Но конкретно в тот раз Баварский генеральный штаб, понимая депрессию Карла, вызванную недавней смертью его отца, сделал исключение. Позволил его супруге Марте сопровождать мужа в Страну Восходящего Солнца.

Как свидетельствует Цвейг «…на пути из Калькутты в центральную Индию и на речном судне вверх по Иравади» они проследовали втроем, где писатель беседовал с «офицером германского генерального штаба» Хаусхофером о Японии, психологии японской дипломатии, японском языке, традициях и культуре, военном положении Китая, России, географических особенностях Индокитая.

«На примере Хаусхофера я вновь убедился, что любая наука, в том числе и военная, воспринимаемая широко, непременно должна выходить за пределы узкой специализации и соприкасаться со всеми другими науками. На судне он работал весь день, с помощью полевого бинокля изучал каждую деталь ландшафта, вел дневник или делал рабочие записи, учил язык; редко я видел его без книги в руках. Тонкий, наблюдательный человек, он был прекрасным рассказчиком; я многое узнал от него о загадке Востока…»

Известно, что помимо Цвейга Карлу Хаусхоферу довелось встретить в пути лорда Горацио Китченера, командующего британскими войсками в Индии, а следуя из Сингапура в Шанхай познакомиться с графом Александром фон Хатцфельд-Трахенбергом и его супругой Ханной Хатцфельд-Аоки. Отцом Ханны был виконт Аоки Сюдзо, японский дипломат эпохи Мэйдзи, трижды занимавший пост министра иностранных дел.

Пребывание известной немецкой четы в Японии продолжалось больше года. В ноябре 1909 года, через восемь месяцев после ночных бесед с Цвейгом в Индокитае, Хаусхофер присутствовал в Токио на Празднике хризантем, где в качестве представителя баварского короля был представлен императору Мэйдзи. Этой встречей Карл невероятно гордился! В своем дневнике Марта писала: «Он был представлен императору Муцухито и императрице, был удостоен Высочайшего рукопожатия (люди в Токио и в Йокогаме могут умереть от зависти, забавно, но это касается и демократичных американцев) и смог получить личные впечатления от того, что увидел Его Императорское Величество, который, как и прежде почитается как Полубог».

Не исключено, что эту торжественную сцену Карл Хаусхофер многократно рассказывал знакомым, в том числе Цвейгу, когда писатель гостил у него в Мюнхене, «мы переписывались и навещали друг друга в Зальцбурге и Мюнхене», где военный лингвист занимал должность профессора географии в университете, а затем высокий пост президента Германской академии.

Так уж вышло, что на лекциях Хаусхофера в университете набирался знаний и будущий заместитель Адольфа Гитлера – Рудольф Гесс, который буквально «на лету» (именно ему предстояло совершить перелёт через Ла-Манш 10 мая 1941 года¹⁸) записывал и усваивал материал об «идеальном мироустройстве и миропорядке», о «теории жизненного пространства», ставшей навязчивой идеей фюрера.

Как вы понимаете, обвинений в адрес профессора, воспитавшего помощника Гитлера и принимавшего участие в осуществлении плана своего «ученика» по организации перелёта через Ла-Манш, сыпалось немало. Справедливости ради отметим, что Стефан Цвейг в своих мемуарах (знавший Хаусхофера лично, будучи современником жутких событий, хоть и державшимся от них в стороне) обвинительной позиции как раз не занимает и не вершит суд над его трагическим именем и проклятием.

Писатель лишь аккуратно напоминает, что «…он был одним из первых, кто настойчиво и планомерно помышлял о возрождении германской мощи. Он издавал журнал геополитики, и, как это часто бывало, я не осознал далеко идущего смысла этого нового движения в его начальной стадии. Я искренне полагал, что речь идет лишь о том, чтобы выявить соотношение сил в ходе развития наций, и даже выражение "жизненное пространство" народов, которое он, кажется мне, сформулировал первый, я понимал в шпенглеровском смысле – лишь как относительную, за века изменяющуюся энергию, свойственную в каждый временной период той или иной нации.

Весьма правильным казалось мне также требование Хаусхофера более внимательно изучать национальные особенности народов с целью выработки надежных научных взглядов на эту область, так как считал, что такие исследования должны служить исключительно тенденциям сближения народов; возможно – не берусь утверждать это, – первоначальное намерение Хаусхофера и в самом деле не было связано с политикой.

…никто не предполагал, что его идеи могут служить новой политике силы и агрессии и лишь в новой форме призваны идеологически обосновать старые притязания на "Великую Германию".

…Так что этот мой давний попутчик, который – не знаю, сознательно ли и по доброй ли воле, – стал родоначальником первоначально ориентированной лишь на достижение национального единства и чистоты расы, роковой для мира гитлеровской трактовки проблемы, которая впоследствии у гитлеровцев с помощью теории "жизненного пространства" привела к созданию лозунга: "Сегодня нам принадлежит Германия, завтра весь мир", – наглядный пример того, что всего лишь одно высказывание благодаря имманентной силе слова может воплотиться в дело и злой рок; так ранее высказывания энциклопедистов о господстве "разума" породили свою противоположность – террор и массовый психоз»¹⁹.

Но судьбе Хаусхофера и членам его семьи даже без политических обвинений не позавидуешь. Его сына Альбрехта за участие в движении сопротивления, по обвинению в заговоре с целью убийства Гитлера – застрелят в берлинской тюрьме Моабит. Карла и его жену Марту депортируют в Дахау в 1944 году, где они выживут, но под давлением иностранной прессы, обвинявшей Карла в создании политики агрессивного экспансионизма Германии, окончательно надломят психологически. В ночь с 10 на 11 марта 1946 года Карл вместе с Мартой покончил жизнь двойным самоубийством в своем баварском имении.

-------------------

В последних числах марта 1909 года на том же рейсовом пароходе "Lützow" задумчивый, переполненный впечатлениями австрийский писатель добрался до итальянского Триеста, откуда отправился в Париж, чтобы в любимых кафе «переварить» не только круассаны, по которым он сильно соскучился, но и всё увиденное за предыдущие четыре месяца.

После «открытия» Востока австрийский писатель открывает для себя интерес к главному средневековому памятнику арабской и персидской литературы. Во французском переводе он зачитывается сказками «Тысячи и одной ночи», этой пёстрой смесью «курьёзных и необычайных историй» и даже пишет на эту тему очерк «Драматизм "Тысячи и одной ночи"».

«Первая весть из полуденного мира достигла Франции во времена войны за Испанское наследство – то была маленькая книжечка, по нашим временам давно уже устаревший перевод "Тысячи и одной ночи", труд учёного-монаха Галлана. В наши дни трудно даже представить себе, какое грандиозное впечатление произвели тогда эти первые томики, какими причудливыми и фантастичными предстали они в восприятии европейца, сколь ни старался переводчик внешне подогнать их под требования тогдашней моды»²⁰.

Но одними лишь сказками на происходящую вокруг реальность писатель не застилал свой проницательный взгляд. Он продолжал следить за политикой, проводимой Британской Индией²¹, наращиванием экономического развития и туристических сообщений между восточными странами и Западной Европой, но второго июля 1909 года, узнав из газет о трагической новости, надолго был выбит из привычной колеи.

Выходец из пенджабской семьи, индийский националист Мадан Лал Дхингра (Madan Lal Dhingra, 1883–1909), благодаря средствам брата переехавший в Лондон и благополучно поступивший в университет для получения высшего образования, первого июля 1909 года совершил жуткий акт «патриотизма». Дхингра прямо в здании университета выпустил несколько пуль в офицера британской индийской армии, политического адъютанта государственного секретаря Индии, опытнейшего дипломата Уильяма Хатта Керзона Вилли.

Двенадцать дней спустя Цвейг отреагировал на это событие в венской газете Neue Freie Presse статьей «Die indische Gefahr für England» (Индийская угроза для Англии). Как и во всех предыдущих публикациях на политические темы он и тогда не решился занять ни сторону обвинения, ни сторону защиты. Он даже не осуждает британский империализм (ведь Австро-Венгрия тоже была империей со своими захватническими идеями расширения влияния в мире²²) и лишь позволяет себе ставить под сомнение методы управления Британией своими колониями на Востоке.

Осторожно, как бы издалека, намекает на общие характерные особенности европейских культур, имеющих опыт колониальных экспансий: пишет об их импульсе доминировать, подчинять, азарте завоевывать всё новые и новые территории и тут же противопоставляет имперской силе встречный импульс коренных обитателей колоний. Говорит о предсказуемом желании местных жителей оказывать сопротивление внешнему давлению, накапливанию в них недовольства, решительности восстать, стать свободными и независимыми.

«…невозможно сказать, что индеец думает о британском правлении, прежде всего потому, что “индеец” – определение, которого не существует. Индия – это конгломерат различных рас, где говорят более чем на ста языках; 70 миллионов мусульман и несколько миллионов буддистов смешиваются с индуистами; и сами индуисты из-за кастовых границ держатся на огромной дистанции друг от друга».

Цвейг с опаской предполагает, что поступок студента Дхингра может стать началом будущих волнений, что после чудовищного политического убийства Британская империя с замиранием сердца станет прислушиваться к Востоку.

Когда Мадан Дхингра через восемнадцать дней после совершения убийства предстал перед судом, в своей последней речи он не признал себя виновным, хотя и признал, что убил дипломата. Студент-националист не признал вины на том основании, что не считал свой поступок каким-то преступлением. По его мнению, убийство было справедливо совершено как акт патриотизма по отношению к его колонизированной родине. Юноша не искал помощи и защиты даже у адвоката, а вместо этого спросил, если его поступок считается несправедливым, как британцы относятся к своим собственным убийствам индийского народа?

В последний раз обратимся к тексту легенды «Глаза извечного брата», чтобы обнаружить поразительное сходство в эмоциональном выступлении юноши «из племени хозаров», обвиняемого в убийстве, с принципиальной позицией, последним словом на суде перед расстрелом патриота Мадан Лал Дхингра.

«Как можешь ты знать, что я сделал, если я сам не знаю, что творят мои руки, когда мной овладевает гнев? ... Пусть обвиняют меня. Я презираю их и презираю твой суд….

– Я справедливо отмерил твое наказание...

– Справедливо отмерил? Где же твоя мера, судья, которой ты меришь? Разве ты был наказан, что знаешь бич? Как можешь ты проворными пальцами отсчитывать годы, будто равны часы под солнцем и часы, погребенные во мраке земли? Разве ты сидел в узилище, что знаешь, сколько весен отнимаешь у меня? Ты ничего не знаешь, и нет в тебе справедливости, ибо силу удара знает лишь тот, кто принимает его, а не тот, кто его наносит; лишь испытавший страдание может измерить его. В своей надменности ты дерзаешь карать виновных, а сам виновнее всех, ибо я отнимал жизнь в гневе, в необоримом порыве страсти, ты же хладнокровно отнимаешь у меня жизнь и отмериваешь мне меру, которой не знаешь и не можешь знать. Сойди со ступеней правосудия, чтобы не соскользнуть вниз! Горе тому, кто мерит мерой произвола, горе невежде, мнящему, что ему ведома истина! Сойди со ступеней, судья неправедный, и не суди живых смертью твоего слова!

Пена ярости выступила на устах юноши, и снова с гневом все набросились на него»²³.

-------------------

По мнению Рихарда Шпехта, написавшего критико-биографический очерк о своем друге специально для первого русского собрания сочинений писателя в издательстве «Время» (1927-1932), легенда «Глаза извечного брата» лучшая из легенд, «быть может, лучшее из всего, что Стефан Цвейг до сих пор создал». Великий педагог и теолог нашего времени, мой Учитель, Леонид Александрович Мацих, на лекции о буддизме рассказывал, что легенда Стефана Цвейга «Глаза извечного брата» – лучшее по концентрированности описание буддийского мировоззрения.

Это восхитительное произведение автор посвятил «Моему другу Вильгельму Шмидтбонну». Известному писателю, драматургу (урожденному Шмидту, 1876–1952), чьи пьесы в Дрездене ставил австрийский театральный режиссер Эрнст Льюингер (Ernst Lewin­ger, 1851–1937), а в Берлине первое имя своего времени на театральной сцене – Макс Рейнхардт (Max Reinhardt, 1873–1943).

Шмидтбонн был в дружеских отношениях с Цвейгом и с его первой супругой Фридерикой. Однажды они вместе отдыхали зимой на курорте в Бадене, многократно посещали театральные премьеры в Вене и Берлине. В 1918-1919 годы Вильгельм написал грустную повесть о бездомных собаках «Die Flucht zu den Hilf­lo­sen», в виду чего Стефан и решил посвятить «Глаза извечного брата» тому, кто подобно Вирате обрел смысл в ухаживаниях за собаками.

географ Карл Хаусхофер со своим котом Феликсом

Рудольф Гесс в молодости

индийский националист Мадан Лал Дхингра

Одна из гравюр Фрица Хойбера для издания новеллы Глаза извечного брата в Дрездене, 1924 год.

Цвейг С. Глаза убитого. Пер. с немецкого Л. Н. Всеволодской. М., Солнце, 1925.