Моя робинзонада на Аляске

«Итак, случилось это в те времена, когда еще не обратились во прах башни-близнецы, а в аэропортах с людей не снимали последнюю одежду…». Эту правдивую повесть можно было бы начать и такой фразой, если бы она не звучала так цинично. Но то, о чем я хочу здесь рассказать действительно произошло в последние дни другого, беспечного мира Америки.

Для современного, преимущественно городского, человека отсутствие общения с себе подобными – ситуация абсолютно невозможная. Если спросить себя, а был ли в жизни хоть один день, когда ты не видел ни одного человека и не сказал ни с кем ни единого слова – большинство из нас едва ли припомнит что-либо подобное. Главный герой, во многом автобиографичного, романа Э. Хэмингуэя «Острова в океане» приходит к горькому выводу: «человек не может быть один». «Горькому», говорю я здесь, - потому, что это свидетельствует о глубокой потребности человека в общении. Все отшельники в конце концов, приходят к Богу, как великому и единственному собеседнику, или находят себе попутчика, иначе его ждет безумие. Уверен, что одинокому путнику легче, чем затворнику: человек в этой ситуации находится в состоянии движения, в пути, у которого, как известно, есть не только начало, но и точно обозначен конец. В фильме Бернардо Бертолуччи «Под покровом небес» героиня спрашивает: «А чем путешественник отличается от туриста?». Спутник отвечает: «Турист всегда думает о возвращении, а путешественник может вообще не вернуться». Это пример того, как остроумие ретуширует неприятную правду. В действительности, каждый думает о возвращении.

Но связанная с движением, развлекающая смена впечатлений не всегда помогает перенести одиночество. Ведь необходимость движения сама по себе – это тоже потеря свободы. Известен случай, когда человек, решивший пересечь пешком обе Америки с юга на север (кстати, я не слышал, чтобы кто-либо решил в одиночку двигаться наоборот – с обжитого севера Нового Света на малонаселенный юг – быть может это неосознанное стремление приберечь к концу пути больше встреч с людьми?), отказался от своего амбициозного предприятия уже через несколько недель. И это несмотря на то, что шел он вдоль дорог, где сосредоточена в этих местах вся жизнь. Причиной, по его собственным словам, послужило «непосильное бремя одиночества». Здесь проявляется еще один аспект одиночества – намного труднее переносить его, не имея ясно поставленной и осмысленной цели. Космонавты – яркий пример такого осмысленного, и потому изрядно облегченного варианта одиночества, но даже такие «космические посиделки» уже в прошлом.

И вновь, осмысленность цели – категория не личностная, а коллективная. Чем больше людей заинтересовано в том, что ты делаешь, тем больше в этом смысла. Недаром, самое действенное наказание для футболистов – лишение зрителей. Вот и толковый словарь определяет «одиночку» как человека, отставшего от других. Нашу потребность в коллективном (пусть и виртуальном) сопереживании демонстрирует простой тест. Если в вашей видеотеке есть любимый фильм, вы скорее станете смотреть его, если он идет по одной из общедоступных телепрограмм, даже несмотря на надоедливые рекламные блоки.

Испытание одиночеством – одно из самых страшных для человека, если не самое ужасное. Это испытание медленной войной. В действительности, многие писатели исследовали именно эту тему, а отнюдь не только вопросы любви и смерти. Но в отличие от последней материи, она оказалась не такой популярной. О ней предпочитают побыстрее забыть – слишком страшно, да и совсем рядом с неприкасаемой темой о смысле нашего существования. Самым отважным оказался Габриэль Гарсия Маркес, который пошел на нее с открытым забралом и поистине латиноамериканским пылом. Но, так или иначе, посвятили этой теме размышления почти все властелины пера (из тех кто сразу приходит на ум: Лев Толстой, Федор Достоевский, Ричард Олдингтон, уже упомянутый Эрнест Хемингуэй, Станислав Лем, писатели-экзистенциалисты, и, конечно, чуть ли не все поэты).

Одиночество – противоестественное состояние человека. Капля, отделенная от океана, высыхает. Но именно в этом крайне опасном, «пограничном» состоянии человек способен на творчество. Чтобы создать или понять что-то новое - надо пройти через одиночество, как через неизведанную доселе пустыню. Да, человек не может и не должен быть один, но оказаться одному на какое-то время - необходимо. Хотя бы для того, чтобы понять свое место под солнцем и услышать голоса не только человеческие.

Хочу рассказать о своем опыте такого полуосмысленного сидения в течение нескольких месяцев, по точному выражению англосаксов, «in the middle of nowhere» - «посреди нигде». А говоря географически – в центре почти ненаселенного американского полуострова Сюард, который выдается в море Беринга от западной Аляски. Будучи биологом, к этому моменту я уже много лет участвовал в экспедициях по тундрам России и Северной Америки. Получив предложение в одиночку поработать в американской тундре все лето, я сразу понял, что соглашусь. Но причины моего согласия не имели ничего общего с тем, о чем я писал.

В первых числах июня еще лежит снег, дороги непроходимы, и добирались мы до полевой базы несколькими рейсами вертолета от Нома, маленького городка на берегу океана, где когда-то бушевала золотая лихорадка, а сейчас бродят только туристы. Основное население составляют эскимосы. К местным достопримечательностям относятся: супермаркет, тюрьма, винный магазин, бар, бензоколонка и церковь (фото 1). На помощь для заброски и установки полевого оборудования прилетели двое ребят из нашей интернациональной команды – американец филиппинского происхождения и южная кореянка. Ном связан с «материком» - остальной Аляской и Америкой – только самолетом. Трилистником от него расходятся три местные грунтовые дороги (фото 2). Две из них идут вдоль побережья, а одна - вглубь полуострова, через горные перевалы и кочкарные тундры, заканчиваясь через 120 км старым однопролетным мостом через реку, за которым она просто обрывается «в никуда» (фото 3). Забрасывал нас старый «воздушный волк» Эрик, который поднимал и сажал вертолет по совершенно баллистической траектории, от которой захватывало дух. На мой вопрос, зачем он так делает, Эрик лаконично ответил: «привычка с Вьетнама». Больше я вопросов не задавал.

После заснеженных горных перевалов открылась холмистая черно-белая тундра до горизонта, вся в снежной пелене (фото 4). Мы приземлились на грунтовой взлетной полосе на высоком берегу реки со старым индейским названием Кугарук. Единственным пригодным жильем оказался стоящий на вершине холма полуразрушенный стационар с выбитыми стеклами, с множеством комнат, забитых всяким хламом и снегом, где наводили уныние завывания ветра. Крыша, правда, не протекала.

Фото 1. Следы золотой лихорадки на главной улице Нома можно найти и сейчас: шахтное оборудование превращено в цветочные вазы.

Фото 2. Единственный на полуострове Сюард участок асфальта и перекресток-трилистник – дальше только океан.

Фото 3. Мост в никуда: конец главной дороги.

Фото 4. После заснеженных горных перевалов открылась холмистая черно-белая тундра до горизонта.

Первые два дня прошли очень бурно, поскольку пришлось готовить все для работы, а попутно нешуточно бороться за существование. Из-за заваленной снегом на перевалах дороги еще нельзя было подвести ни газа, ни еды. Вместо воды был снег. Бензина тоже было мало, и его использовали для генератора, на котором держалось все научное оборудование. Хорошо хоть печка была. Ее я топил фанерой. Но все равно температура в единственном пригодном для житья помещении упорно не поднималась выше 10^оС. Поскольку дорога оказалась вся в снегу, единственным доступным видом транспорта «от дома до работы» оказался снежный скутер с прицепом, на котором я добирался до сброшенного в тундре оборудования. Сперва отношения у меня с ним не очень складывались (со скутером; впрочем, с оборудованием - тоже), но едва я к нему привык и даже полюбил (скутер и оборудование) – снег растаял и пришлось перейти на другие способы перемещения в пространстве.

Как только все было распаковано и установлено, коллеги умчались вертолетной шутихой в пасмурное небо, и неожиданно я остался совершенно один. В этот момент единственной мыслью было – ну и дурак же я. Позднее это прошло, но тоска поселилась навсегда. Робинзонада началась.

Мое тогдашнее состояние позволяет оценить фрагмент из электронного письма, отправленного приятелю на латинице – в те баснословные времена единственном языке русского человека за границей. «…Как там в Москве? Какие новости? Я сижу посреди тундры один как перст и временами тоска нападает страшная. До сих пор я как-то не попадал в такую ситуацию и не подозревал, как это тяжко. Все же человеку необходимо с кем-то общаться хотя бы раз в день. А тут, в лучшем случае, овцебыки да медведи, и редко когда золотоискатели заглянут. Стараюсь больше работать – только это и спасает…».

Связь, правда, очень ненадежная, существовала через радиомодем и спутниковый телефон. Можно было даже позвонить домой, в Москву, однако штука это была весьма дорогая, и я был настрого предупрежден о необходимости экономить средства американских налогоплательщиков.

Вообще в этой экспедиции было много странного. Так, власти почему-то запретили мне использовать ружье, которое предполагалось для защиты от медведей, но патроны к нему оставили. Видимо, следуя логике американских бюрократов, русский человек с ружьем где-то посреди Аляски – это почти начало гражданской войны за отделение полуострова, но лишение боеприпасов – это уже нарушение демократических прав. Так я остался посреди остервенелого зверья без ружья, но зато с горстью патронов. Для самообороны, кроме перцового спрея, купленного по случаю в Номе, и фальшфейера, ничего не было.

Когда пришлось передвигаться до своей полевой базы пешком (а делать это следовало ежедневно), то часть пути, около двух километров, я шел вдоль реки, по медвежьей тропинке среди густых ивовых зарослей высотой больше двух метров, где видимости не было никакой. Чтобы хоть как-то предупредить нашу встречу и не напугать медведя, я привязал к станине рюкзака самодельный колокольчик. Но напряжение так и осталось, тем более, что я понятия не имел какой эффект произведет этот нехитрый ямщицкий инструмент на американского медведя. Как-то уже в июле, мой знакомый золотоискатель Ричард, примчался ко мне на своем грузовичке среди ночи с трясущимися руками, и битый час пересказывал душераздирающую историю о том, как к нему в окно избушки хотела пролезть голодная медведица, но верная собака вовремя его предупредила. Не знаю, может быть это был тонко разыгранный спектакль, тем более что Ричард был не дурак выпить, да и актерским мастерством не обделен, но он с таким чувством приговаривал: «This buddy saved my life” (этот приятель спас мне жизнь), что это обошлось мне в несколько сосисок для героического пса.

Этот случай поселил во мне неосуществимую мечту завести собаку.

5.Эти симпатичные миниатюрные быки покрыты густой длинной шерстью и издалека напоминают медлительные копны сена.

6. Иногда малыши-овцебыки попадались мне на дороге и в ужасе бежали перед бампером машины, смешно вскидывая задние ножки.

Забегая вперед, скажу, что близко с медведем я так ни разу и не столкнулся. Зато стадо овцебыков постоянно вертелось под ногами (фото 5). Эти симпатичные миниатюрные быки (их еще называют мускусными из-за одноименных пахучих желез), размер которых мог бы позволить держать их у себя в квартире - современники давно вымерших шерстистых носорогов и мамонтов. Они покрыты густой длинной шерстью почти до земли и издалека напоминают медлительные копны сена. Овцебыки относились ко мне достаточно лояльно. Особенно я подружился с одиноким, старым быком, которого выгнали из стада, и чье одиночество напоминало мое собственное. Я звал его «Одинокий бизон». Этот вечно гонимый бедолага уныло ходил вслед за стадом, где верховодил теперь молодой, полный сил, бык, с горделивой тупостью стоящий посреди гарема.

При моем приближении мерно пасущееся стадо неохотно (все же я знакомый, хоть и не представился) принимало форму оборонительного каре, с молодняком в центре. Так они обычно встречают волков – своих естественных врагов. Молодые бычки (так и хочется сказать: «бычата») совершенно очаровательны. Больше всего они похожи на какую-то удивительно пушистую породу собак, наподобие чау-чау. Мне очень хотелось их погладить, но взрослые быки и коровы не допустят такую вольность; безобидные с виду, быки в гневе могут быть очень опасны. Иногда малыши попадались мне на дороге и в ужасе бежали перед бампером машины, смешно вскидывая задние ножки (фото 6). После этого я собирал на дороге клочья их линной шерсти, нежной как гусиный пух. По своим свойствам она считается самой теплой и даже лечебной. К концу лета ее хватило, чтобы связать толстые носки.

Хотя в России эти замечательные обитатели тундры были истреблены человеком, опыт удачной реинтродукции нескольких пар с Аляски позволил восстановить их стадо на заповедном, безлюдном острове Врангеля и в центре Таймыра. В действительности, для человека без ружья в открытой тундре куда опаснее встреча с тундровым волком, который часто достигает здесь необыкновенно крупных размеров. Моя единственная памятная встреча с этим зверем произошла как-то на западном Таймыре. В тундре, где отсутствует привычный нашему глазу масштаб, а самое высокое растение не превышает сапога, любое расстояние кажется больше (и это приятная иллюзия), а любое существо – огромным (а это - смотря какое). Достаточно крупный сам по себе, тот волк произвел на меня впечатление не меньшее, чем внезапное явление собаки Баскервилей у садовой калитки сэра Чарльза. Но если быть совсем точным, то самый опасный для человека зверь в тундре, это, как ни странно, полярная лисичка - песец. Почти везде, где я работал, находился песец, который приходил ко мне, ложился в траве в нескольких метрах и наблюдал за тем что я делаю. Трудно представить, что это любознательное, милое и абсолютно бесстрашное животное, - разносчик неизлечимого и по сей день бешенства.

Впрочем, приземистая, коренастая растительность и бескрайняя плоская равнина позволяют видеть в тундре на километры, поэтому вас трудно застать врасплох.

Несколько раз мне встречались лоси, которым больше подобают густые леса, и потому они смотрятся в тундре несколько диковато.

В озерце прямо у дороги поселился еще один отшельник - небольшой канадский бобр. Каждый раз, проезжая мимо, я вспугивал зверька и, раскачивая воду, он уплывал к более спокойному берегу.

Низкорослые олени карибу летом уходят в предгорья и на открытые холмы, спасаясь от гнуса. Они начинают сбиваться в стада только ближе к осени, в августе. Несмотря на кажущуюся безобидность, крупное стадо способно перепахать тундру не хуже дорожной техники. После него остается только истоптанная тысячами широких копыт глина, перемешанная с лишайниками и мхом, и густо усыпанная катышками помета. Однажды они напугали меня не на шутку, устремившись прямо на площадку с оборудованием. Этот американский подвид известен только в диком состоянии и не подпускает человека. Стада домашних оленей в Евразии гораздо многочисленнее, чем карибу в Новом Свете. В частности, именно поэтому американские тундры сохранились к сегодняшнему дню гораздо лучше евразийских.

В отличие от российских чукчей и эскимосов, американские эскимосы не знали домашнего оленя. Однажды, в середине прошлого века, канадское правительство, в пароксизме заботы о коренном населении Севера, решило раз и навсегда покончить с проблемой недоедания материковых эскимосов и закупило для них домашних оленей в Советском Союзе (как видим, нашей страной все не только импортируется, но кое-что и экспортируется). Олени прекрасно освоились и начали безудержно плодиться. Все были счастливы, включая эскимосов и канадское правительство. Однако этот дар оказался настоящим ящиком Пандоры. Олени за несколько лет истощили пастбища, к тому же, одновременно, тем же предусмотрительным канадским правительством была объявлена программа истребления волков, которые могли бы контролировать их численность. Вскоре поголовье оленей резко пошло на убыль и среди эскимосов разразился невиданный голод. В панике канадское правительство организовало заброску с самолетов консервов и муки. Однако чиновники не учли, что эскимосы никогда не видели этих даров цивилизации. Муку они съедали сухой и умирали в страшных мучениях. С жестянками, упавшими с неба, тоже никто не знал, что делать, и рядом с неоткрытыми консервами находили умерших от голода. Так Природа мстит за самонадеянность. Но я отвлекся.

После открытия дороги, а это произошло лишь через пару недель, жизнь постепенно стала заполняться делами, событиями и даже знакомствами. Как-то, на вертолете прилетел волшебник из организации, занимающейся полевым снабжением ученых, и установил ветряной генератор, который иногда давал мне электричество, и (американский стандарт жизни) огромный холодильник. Теперь, по выражению одного из коллег, мое существование стало «more civilized”. У меня появилась машина, и я стал «выездным»: раз в неделю теперь можно было ездить в Ном за продуктами и бензином.

Но эти первые две недели в июне я до сих пор вспоминаю с дрожью. Один день отшельника выглядел примерно так. Был полярный полдень и солнце почти не заходило. Поэтому спал я тогда, когда уставал. Обычно условным утром я начинал топить печку и кипятил снег. Уходило на это не меньше двух часов. Потом без аппетита ел какие-то концентраты и выходил в «поле». Добираться надо было сперва до конца дороги за «мостом-в-никуда», на так называемом «фо-выллере» - четырехколесном мотоцикле-вездеходе на толстых колесах (фото 7).

Фото 7. В тундре экзотичные в наших краях мотовездеходы на толстых колесах - просто средство передвижения.

Эти своеобразные машины – помесь автомобиля и мотоцикла с ужасным норовом, теперь хорошо известны и у нас. С одной из них у меня связана история, после которой я с подозрением отношусь ко всему, имеющему ручные тормоза и мотоциклетный руль. Однажды, во время моего первого посещения Аляски в 1991 году мы с коллегами оказались на мысе Барроу – самой северной точке Соединенных штатов (янки говорят: «самая северная точка Америки» – но им позволительно забывать о существовании на континенте еще и Канады, которая простирается намного севернее). Чтобы добраться от поселка до мыса на песчаной косе, выдающейся в Ледовитый океан, существует единственный способ – вездеход. На мою беду, тогда еще не успели ввести запрет на их трехколесную модификацию из-за ее выдающейся травмогенности. Вскоре я испытал это на себе. Отсутствие мотоциклетных рефлексов привело к тому, что вместо ручного торможения я применил ножное (нормальный рефлекс автомобилиста) и со всего размаха врезался в стену какого-то склада. В результате были супротивно сломаны рука и нога, о чем позднее сообщил мне прилетевший из Анкориджа врач. От мотоцикла тоже мало что уцелело. Но все это не помешало мне вместе со всеми добраться на мыс Барроу, скакать там по льдинам и фотографировать (издалека) белых медведей. По возвращении все тайное стало явным, и в местном госпитале подвыпившим ренгенологом мне были кое-как наложены гипсы, причем на одном из них мой коллега Митч Дженкинс злорадно написал фломастером: “RalphNaderwasright!” Он имел ввиду, что этот политик баллотировался тогда в конгресс США как раз под лозунгом: «Запретить к чертовой матери трехколесники!». Впрочем, вскоре он добился своего, и хочется верить, что в его успехе (относительно недавно он участвовал уже в выборах президента) есть и мой скромный вклад. Правоту Найдера я осознал уже в госпитале, когда увидел десятки собратьев по несчастью. Кстати сказать, по недомыслию коллег-американцев, у меня не оказалось медицинской страховки. Спас меня, во всех смыслах, врач-травматолог, доктор Пейтон, который недавно стажировался в Иркутске, и еще не успел забыть горячего русского гостеприимства. Узнав, что я из России и без страховки, он спросил меня – не принадлежу ли я к какому-либо национальному меньшинству у себя на родине. Услышав, что, к сожалению нет, вздохнул и со словами «А запишу как я тебя как эскимоса», нарек вашего покорного слугу Диком Киком. Теперь я на полном основании мог лечиться за счет ничего не подозревающих американских налогоплательщиков. Наутро местная газета вышла с моей фотографией под сенсационным заголовком: «Русский приезжает в Барроу и разбивается о стену». В дальнейшем с этими гипсами было много занятных приключений, но я опять отвлекся.

Все полевое оборудование работало от прожорливого генератора на бензине, а доставлять его в тундру надо было на себе. В конце концов, мне это надоело и я вызвал Эрика. Он прилетел на своем геликоптере из Нома и сбросил в тундру десяток бочек бензина. Странная сноровка, с которой он это сделал, наводила на ассоциации с напалмом. Это обошлось американским налогоплательщикам еще в несколько тысяч долларов, но к тому времени я окончательно потерял к ним сочуствие. В конце концов, должен человек иметь какую-то компенсацию за свои мытарства. И если уж ты одинок, рассуждал я, то это одиночество должно быть комфортным. Тем более в Америке.

Следующий удар по американскому бюджету был нанесен со стороны связи. Махнув рукой на инструкции использовать спутниковый телефон только в экстренных случаях, я стал еженедельно звонить домой. Впрочем, может быть это и были экстренные случаи. И, наконец, последний сокрушительный удар был нанесен со стороны желудка. Как только я впервые добрался до супермаркета в Номе, я отнес все заботливо припасенные для меня концентраты в самый дальний чулан и стал питаться исключительно деликатесами.

Суббота была моим любимым днем, потому что это был день поездки в Ном. Рано утром я ездил в тундру, на площадку, где делал ежедневную проверку оборудования. Затем собирал пустые бочки из-под горючего, сумки, составлял список покупок, подпирал дверь палкой, поскольку замка у меня не было, и отправлялся в путь. Дорога сперва лежала через поймы рек и увалы и шла, в основном, по днищу широкой горной долины. Встречные машины на этой дороге редки. К тому же их еще издалека обозначает длинный хвост мелкой пыли. Поэтому, хотя крупно-щебнистое покрытие требует сноровки и внимания, я часто развивал на наемном «Фордике» 80 и больше миль в час. Вечно молчащее радио в машине начинало принимать местную станцию только миль через 40, что, правда, почти не позволяло мне приобщиться к миру новостей, поскольку эфир был постоянно забит удивительно унылыми религиозными проповедями или, не менее занудными, радио-письмами эскимосов. Как известно, подобный жанр очень популярен и у нас в стране. В местном варианте это звучало приблизительно так: «Дорогая передача, передайте привет моему двоюродному брату Джорджу Напугайгунуну из Куигука, и скажите ему, чтобы он достал рыбу из ледника, которую я оставил, когда был у него в гостях в прошлом году. Моя жена передает привет его жене тоже». Дальше обычно следуют приветы бабушек, двоюродных теть, ну и так далее. Причем, как я заметил, приветы почему-то передаются строго в соответствии с близкородственным рангом. Например, дедушка может передать привет только другому дедушке, а внук – только другому внуку.

Иногда, впрочем, случались и совершенно фантастические новостные сообщения, способные ошарашить неподготовленного слушателя. Как-то раз передали о столкновении самолета с китом в районе поселка Коцебу. Вероятно, это был первый случай в мировой истории. Одна дама летела на одноместной «Сесне» вдоль берега океана и увидела стадо гренландских китов. Решив рассмотреть их получше, она снизилась и стала барражировать над водой на высоте всего нескольких метров. Внезапно прямо перед ней выпрыгнул из воды огромный кит. Самолет разбился вдребезги, дама катапультировалась, кит уплыл. Испытать такое, это будет, пожалуй, посильнее «Моби Дика».

(Продолжение следует)