Места: Европейская классика, другая Европа
Смыслы: Научные искания
Язык и его влияние на становление, развитие и бытование романо-германской культурной эпохи (западноевропейской цивилизации). К постановке вопроса.
Все люди воспринимают мир по-разному. Вернее сказать, по-своему. Мы как будто смотрим на него сквозь окуляры очков. При этом у всех у нас разные цвета стекол, диоптрии, разные калибры окуляров, оптические силы линз, разные сетчатки, хрусталики, радиусы зрачка, диаметры оптической оси, синусы роговицы, ракурсы и фокусы зрения (как в прямом, так и переносном смысле). Вроде смотрим на один и тот же предмет, а видим его по-разному. Для одного он будет живее обычного, для другого – печальнее общепринятого, третий назовет его мёртвым, четвертый - голубым [1].
Однако мы не только видим, мы еще и слышим мир по-разному. Немецкий петух ласкает слух бюргера призывным «кикирики». Попивая утренний чай с молоком, англичанин в петушиных побудках слышит почти джазовое кук-а-дудл-ду.И пока итальянский петух как редкий тенор заливается оперным чикиричи, а исландский - сотрясает заиндевевший слух викинга звонким гагалаго, японский будет непринужденно кокекокко- вать, а китайский ему льстиво поддакивать - «вово-вово-вово». С курицей все еще сложнее. Если русская гордо прокудахчет «ко-ко-ко», то турецкая просто разругается в пух и прах, вернее в «гыт-гыт-гыдаак».
Не менее разнообразны и слуховые восприятия других животных. Французские лягушки не умеют квакать, зато у них хорошо получается коакоакаать- (coa- coa (фр.)). Там где финн на болоте услышит квекк-квекк, турок различит лишь врак-врак, кхмер же примет кваканье за «ауп-ауп»-анье, житель же Гуанджоу, китаец по сути, - за «гуо-гуо»аканье.
Удивляют и другие расхождения звукорядов. Если русский конь от широты душевной ржет, не стесняясь, полной грудью «и-го-го», тоитальянского хватает всего лишь на какие-то жалкие – «хиии-хиии». Голландскому поросенку, как и русскому, очень важно прохрюкать раскатистый «р», английскому же будет достаточно и невзрачного «ойнк-ойнк» для выражения своего свиного благополучия. И так до бесконечности.
Мы не только слышим, мы и измеряем мир иначе. У нас разные печки, от которых надо плясать. Если для нас пространственным ориентиром служат направления направо- налево- вперед – назад – вверх-вниз, то для некоторых народов такими точками отсчета являются зениты с надирами, медведицы со скорпионами (созвездия), розы (ветров) с фазами (луны), восходы с закатами и т.д. Взять к примеру тех же аборигенов, из племени «пормпураау»[2], не раз описанных в работах Л.Бородицкой.
Мы считаем, исчисляем мир по-разному. В той же Камбожде , к примеру, используют бинарную систему с основанием 5. То есть 6 на кхмерском будет произноситься как 5 плюс 1, 7 как 5 плюс 2 и т.д. Народ йоруба (Нигерия) успешно обходится двенадцатеричной системой счисления.[3] В Бутане не размениваются и применяют аж двадцатеричную систему[4]
Мы иначе думаем этот мир, иначе представляем его. В каждом таком представлении не только диоптрии и преломления, но еще и факторы физиологии, характера, пола, темперамента, эмоционального настроя, места рождения, наследственные предрасположенности, особенности нравственных норм, социального строя, культурного аспекта, истории этноса, традиций, национального контекста, личный опыт человека, возможные психические отклонения, его возраст. Все это так или иначе влияет на образ этого мира, который мы создаем в своем сознании.
Мы не только представляем этот мир по-своему, но мы еще и называем мир по-разному. По сути дела, мы мало чем отличаемся от тех шестерых слепых из одной древнеиндийской притчи, каждый из которых, дотрагиваясь до слона и опираясь только на свои тактильные ощущения, пытался описать словами облик таинственного животного. В результате каждый «получал» своего собственного слона. У одного он был гигантский, у другого – шершавый, у третьего – овальный, у четвертого – толстокожий и т.д. Только от всех этих характеристик слону было ни тепло – ни холодно. И ему было глубоко наплевать, что кто-то видел его шаром, кто-то квадратом, а кто-то лопоухой бабочкой. Для себя он по-прежнему оставался слоном. Все эти сравнения не могли ничего изменить в его слоновьей сущности. Однако они вполне были в состоянии повлиять на таких же слепых, как и участники этого «осязательного» эксперимента. Приклеив хоботоносцу свой вербальный ярлык, слепые, сами того не подозревая, создали тем самым, лингвистический прецедент, а именно новые эталоны восприятия этого слона. Эталоны, которые для людей, которые никогда в жизни не видели слонов, могли стать отправной точкой отсчета в их представлениях об этих огромных животных.
Примерно также человек поступал с этим миром. Давая ему имена, он пытался взять под контроль свои образы. Так было проще не запутаться в предназначении мира. Подчинить его определенной логике, зафиксировать его, чтобы держать на коротком поводке и больше не испытывать перед ним никакого страха. Ведь по большому счету, мы боимся того, что не имеет названия. Поскольку то, что имеет названия, остается для нас страшной загадкой. А то, что мы не понимаем, вселяет в нас лишь страх и неуверенность.Названные же понятия становятся одомашненными, ручными. С ними можно делать все, что угодно. Склонять, спрягать, делить на время, умножать на количество, запихивать в клетки различных парадигм. Только когда миру вещей и понятий даны имена, этот мир начинает смотреть на своего хозяина со «словесной» щенячьей преданностью и «лингвистической» лаской. И кажется безобидным, и родным.
И вот, когда весь подконтрольный мир однажды стал «своим», вдруг наступила «вторая часть Марлезонского балета». Отписав слову все свои интеллектуальные накопления и прочие культурные имущества, дав ему карт-бланш организации всей своей духовной жизни, совсем не бдительный хозяин, человек, даже не заметил, как слово беспощадно вступило в свои ментальные права. Как оно стало проявлять свое «словесное коварство». Как оно постепенно начало подчинять себе человека, заставляя его видеть мир таким, каким оно видело его само. Он упустил из виду, как слово, безгранично распространяясь, заражало его словно вирус, своим собственным взглядом на жизнь, своим «зрением», своей краской, своим сюжетом, своей языковой картиной (именно картиной, а не фотографией) этого мира.
Можно сказать, что, наклеив и раздав этому миру лейблы и этикетки, человек, сам того возможно даже не подозревая, открыл ящик Пандоры, создал существо (язык), которое стало способно влиять на его восприятие этого мира. Из носителя языка человек постепенно превращался в его пленника. Язык стал навязывать ему свою картину мира. Как верно отмечала в своей книге «Война и мир языков и культур» С. Г. Тер-Минасова, «язык стал орудием в руках человека, но и одновременно его повелителем, диктующим ему нормы поведения, навязывающим представления, идеи, отношения к жизни, к людям. Язык – и царь, и раб, и «инженер человеческих душ».[5]Границы этого мира отныне стали определяться «границами языка».[6]
После Вавилона количество этих «царей» резко увеличилось. Причем каждый из них заставлял видеть этот мир по-своему. Мир перестал быть одинаковым. Но от этого ему на самом деле не стало хуже. Ведь не случись Вавилона, который мы почему-то привыкли воспринимать лишь в качестве штрафной санкции небесной канцелярии за проявление человеком безмерной гордыни и высокомерия, то мир по-прежнему бы оставался в подчинении одного единственного «видения» этого мира, и мы вряд ли смогли бы «узрить» все его многообразие. Ведь только допустив существование сотен различных точек отсчета, тысячи печек, от которых следует плясать, разных когнитивных систем, можно увидеть этот мир в полном его великолепии. Поэтому вряд ли уж так стоит переживать по поводу этого Вавилона и нести голову лингвистики на плаху? Бога можно только поблагодарить за устроенное им вавилонское хулиганство, а не хулить его за этот лингвистический эксперимент. Смешав языки, Вседержитель не только позаботился о переводчиках (отныне даже в самые «худые» годы им улыбался «хлеб насущный»), но и дал возможность этому миру взглянуть на себя во всей своей красе со стороны. Он позволил создать тысячи новых этих взглядов[7]. Написанных самыми яркими красками. И описанных самыми яркими учеными[8].
Он позволил «прорубить» тысячи новых «окон», сквозь которые мы смотрим на этот мир[9]. Сотни новых «окон» на сотнях «этажей» этого огромного общечеловеческого общежития, этого всемирного небоскреба восприятия жизни. Тысячи новых «окон», которые создали тысячи новых представлений об этом мире. В результате тому, кто оказался сверху, стало проще распознавать оттенки неба (уже упоминавшееся различие в русском «синего» и «голубого»). Тому, кто ближе к природе – лучше оценивать местоположение дома в системе зодиакальных созвездий и географических координат.
Иное видение. Иное представление о времени и пространстве. Иное к ним отношение.Может именно по этой причине нашим современникам с «разных этажей» бывает так сложно понять друг друга. (Не отсюда ли, кстати, растут ноги войн языков и культур?). Ведь даже под тем же небом, каждый из нас старается «разглядеть» что-то свое. Как верно когда-то подметил Гай Дойчер, «культурным условностям, предопределенным спецификой того или иного языка (или в нашем случае «оконного проема» и соответствующего «этажа»[10] - прим. автора), удается так сильно вмешиваться во внутренние дела понятий, что подчас даже собаку невозможно отличить от кошки»[11]. Тот же лес для одних окажется тайгой, для других - джунглями, для третьих – тремя тополями на Плющихе[12].
Законодатели новых культурных реалий.
Все эти «виды из окон» в конце концов не просто отражают внешний мир, но и благодаря своему «поэтажному» плану вносят в него свои коррективы. Они как бы «пересоздают», «переформатируют» реальность. Отдельные «виды» при этом становятся настолько завораживающими, что их с легкостью перенимают не только соседи по лестничной «клетке», но и весь дом пытается подстроить под них свою жизнь. Говоря простыми словами, рано или поздно появляются по-настоящему феноменальные языковые картины мира, которые оказывают влияние не только на представления отдельных людей, но и на ход истории целых народов.
В этом смысле очень показательной является языковая картина мира (в дальнейшем сокращенно ЯКМ) романо-германской культурно-исторической эпохи[13]. Стать настоящим гигантом среди многочисленных национальных концептов и мировым законодателем самых мощных культурных кодов ей во многом позволили не только политические преференции, но и внутренние лингвистические резервы языков, на которых «писались» эта картина.Все они, как правило, относились или к романской (латынь, французский, и испанский и др.) или германской (немецкий, голландский, английский и др.) группам языков и отличались развитым синтаксисом, соподчиненностью абстрактных понятий, флективностью, лексическим богатством, развитым понятийным аппаратом, логической структурой языка и т.д.
Поскольку все указанные лингвистические параметры наиболее полно и ярко представлены в германских языках (для ясности изложения оставим два из них, немецкий и английский), будет вполне логично на их примере показать, как внутренние законы языка могут оказывать свое влияние на ЯКМ имперского значения. Это в свою очередь позволит лучше понять и особенности эпохи, в которую мы живем. Эпохи, культурный код которой также написан германской по форме и англосаксонской[14] по существу кисточкой.
Лексика. На чем настаивались краски или роль этимологии.
Когда мы говорим о «развитости» того или иного языка, то подразумеваем прежде всего его лексическое богатство. Чем больше в языке появлялось имен (названий), тем ярче и насыщенней становились наши «иллюстрированные представления» об этом мире. Многое о том, как слову удавалось добиваться такого «художественного» эффекта может рассказать этимология. Используя этимологические знания, удается выяснить не только откуда пришло то или иное слово, но и как оно создавало в человеке образы окружающей его действительности; какие характерные оттенки того или иного объекта больше всего бросались в глаза представителям различных языковых сообществ; как проявлялся в слове национальный дух и тип мышления, тот тип мышления, который в конечном итоге и определяет рамки нашего видения не только этого предмета, но и связанного с ним понятия, фразы, контекста. Этимологическая составляющая в данном случае является, по сути, своего рода лакмусовой бумажкой исторического пути слова, культурного опыта, которое слово приобрело за свою многовековую историю.
Кроме того, этимология позволяет найти расхождения во взглядах на этот мир и понять причину их появления. Два разных языка как два разных человека двух разных профессий, каждый из которых видит что-то свое. Это словно плотник и секретарша, глядящие на окно в вечернем кафе. Если плотник сразу обратит внимание на некачественные крестовины, то секретарша тотчас увидит пятно, которое расползлось по стеклу и мешает ей увидеть то, как она выглядит.Для одного в приоритете содержание, для другого – отражение. (Что тут говорить о народах, когда двое смертных, глядя на один и тот же предмет, не могут увидеть одно и тоже.)
Но слово не только вбирает в себя окружающий мир во всем его национальном колорите, не только отражает многогранность этнического характера и культурную специфику определенного региона, оно еще и влияет на все эти колориты, характеры и специфики. Как через лексическое значение (в меньшей степени), так и через внутренние образы, прообразы, гештальты, мифологемы (в большей степени), слово оседает на обломках нашего подсознания, оставляет там свои метафизические следы, матричные узоры, и, таким образом, начинает творить там свою эрзац-реальность.
Если нашего плотниказаменить на русский язык, а дамочку на английский, то мы увидим, как по разному на этом подсознательном уровнев них обоих работает денотат того же «окна». Этимологически выверенное «окно» в подсознании русского к его огромному удивлению оказалось бы связано с «оком» (это как раз именно та заставка, которая незримо присутствует и влияет на представления русского об «окне»). В подсознании же англичанина – с «ветром»[15].
Все это правомерно и в отношении других лексических единиц. Так, если в немецкой «дороге» (der Weg) будет преобладать латынь (то есть посредничество старшей культуры, к этому мы еще вернемся во второй части статьи) и движение (происходит от лат.via «дорога, путь», восходит к праиндоевр. wegh- «идти»[16]), то русская «дорога» будет больше связана с чем-то «дергающимся», «рвущимся» (слово «дорога» является производным от праслав. dьrgati «дёргать, рвать»). Чтобы раскрыть этот этимологический секрет, вовсе нет никакой необходимости углубляться в М. Фасмера или копаться в архивах Кембриджа. Для этого достаточно просто прокатиться по российской глубинке.
Как бы то ни было, благодаря изучению этимологии можно раскрыть не только многие секреты идеологической манипуляции массовым сознанием или психологические аспекты суггестивной лингвистики, но и понять, как эти заставки, создаваемые образом слова, его архетипом, могут менять наше представление о действительности и управлять нашим взглядом на жизнь.
Развивая эту мысль, нетрудно будет прийти к выводу, что в принципе любое слово, которое мы вселяем в себя, помимо своего лексического значения привносит в нас еще тысячу скрытых смыслов и образов (этимологического характера), образов, о которых мы вряд ли когда-нибудь задумываемся, образов, которые по-своему влияют на наши представления об этом мире, приближая и одновременно удаляя нас от него.
Мир понятий
Эти образы основаны не только на материальных элементах этого мира, но и на когнитивных[17]. Вообще надо сказать, что понятия для узнавания мира играют не меньшую, а иногда даже большую роль, чем сами материальные объекты. Они создают когнитивный каркас, который является несущим для всего здания нашего восприятия действительности.
У каждого народа и каждого языка этот каркас свой[18]. У каждого народа он сделан из собственного материала. Поэтому нередко приходится считаться с расхождениями в употреблении и понимании одного и того же понятия. Их идентичность вряд ли может быть абсолютной. Как правило, понятие получает иную трактовку, иную коннотацию. Тот же «счастливый», к примеру, в английском варианте (happy), будет совсем не так уж «счастлив» в варианте русском. Английский счастливчик будет скорее «беспечным, беззаботным или жизнерадостным» [19], чем по-настоящему по русскому счастливым[20], летящим на крыльях удачи и стоящим на вершине успеха.
Особенно ярко все эти отличия в отражении реальности демонстрируют фразеологизмы. Изучая их, можно только поражаться тому, насколько часто русскому бывает хорошо, когда немцу при тех же обстоятельствах остается разве что сыграть в ящик[21]. Либо наоборот[22].
За счет своей экспрессивности, прагматичности и эмоциональности фразеологизмы способны не только лучше всего передавать культурно-исторический опыт познания мира, но и очень выразительно подчеркивать этническую специфику мышления, демонстрировать то, как создаётся национальный флер понятий. Большое значение при этом имеет стабильность и долговечность фразеологизмов.Языковая картина мира пополняется ими в процессе развития общества незначительно и процесс образования фразеологических единиц достаточно длителен. Фразеологизмы – это, по сути, «застывшие результаты деятельности языкового сознания народа»[23], которые обеспечивают прочность и устойчивость всей вышеупомянутой конструкции.Конструкции, которая позволяет нам не только ориентироваться в этом мире, но еще и структурировать, организовывать, создавать архетипы, кодировать информацию, дает нам возможность отыскивать внешние контуры уже не материального, но духовного мира. Конструкции, состоящей из когнитивного каркаса понятий и строительного материала лексем, скрепленных раствором фонем и звуков. Скрепленных музыкой слов.
Фонетика
Помимо скрытых этимологий, лексических доминант, понятий и фразеологизмов на наше видение оказывает влияние еще и то, как слово звучит, его интонация, его музыкальное очарование.
Как известно, слова вселяются, втекают в нас еще задолго до того, как мы появляемся на свет. Еще в утробе материнской до нас доносятся тонические переливы речи. Она прокладывает пути и русла, по которым вскоре польются слова. Они позволят нам не только усвоить основные обозначения этого мира в трактовке именно этого музыкального кода, но и дадут возможность пропитать нашу душу мелодией тысячелетней национальной культуры. Она не может не привносить свой колорит в восприятие характеристик самих предметов. Наиболее отчетливо эта мелодия проявляется в фонетике языка.
Недавно в рамках исследования, посвященного теме «Язык и цивилизация», в стенах Гейдельбергского университета я проводил эксперимент среди студентов различных национальностей (французов, испанцев, немцев, американцев, англичан и русских) по восприятию слов на незнакомом иностранном языке. Их задача заключалась в том, чтобы,
прослушав незнакомые слова, постараться определить их эмоциональную составляющую. За основу был взят немецкий язык. Вернее, язык, чем-то напоминающий немецкий. Язык, родственный „Kauderwelsch “ новоязу«глокой куздры»[24]. Он не отвлекал испытуемых своими значениями и позволял полностью сконцентрироваться исключительно на своих чувствах.
Как правило, все диминутивы, а также слова с использованием умлаутов «ö», «ä», «ü» и шипящих (например, «lüppig», «wellschbell», «reuschlein», «klöbele», tröpeuschich), включая производные от славянизмов («utschelotschig», «trepuschiken», «parjabuschek» etc.), располагали французских и испанских испытуемых к бодрому расположению духа и жизнерадостной атмосфере. Немцы и русские относились к таким словам с подчеркнутым умилением и трепетностью. Американцы и англичане воспринимали же их как нечто хаотичное, деструктивное, липкое, неприятное.
Иначе воспринимались элементы лексики со взрывным «р», звонким «б», «к», «т» (например, «Krok», «Bromt», «Otrong», «Kalanstr»), слова с удвоенными согласными («Rossobett», «Klupper», «Kretterring» и пр.), а также слова, с двумя или тремя чередующимися согласными, так называемыми кластерами[25] (как одно-двусложные «Sprupster», «Fropsglicht», «erschrüttend», так и многосложные «Rampfschiffgrachtsgefellschaft», «Strebreckt-gottorpbrunhalfterenzfall» etc.). У русских студентов, к примеру, они вызывали настороженность и чувство тревоги. У французов и испанцев – небольшое культурное потрясение, растерянность и смятение. Для англосаксов все это вообще звучало как барабанная дробь Третьего рейха. Немцы воспринимали эти слова без надрыва. Фонетическая строгость слов давала ощущение стабильности и ясности. Да и вообще, «внешний темперамент» слов для них в данном случае казался менее значимым, чем «семантический стержень», который им постоянно хотелось сличать и анализировать. Вот так по-разному национальный слух влиял на представление о словах.
Все это лишний раз подчеркивает зависимость восприятия этого мира от невидимых и неконтролируемых установок родного языка, который проникая в нас (в том числе и на фонетическом уровне), подчас решает за нас, как нам относится к тем или иным названным фрагментам реального мира. Одни слова могут вызывать, прилив радости, другие - отвращение, третьи – вообще ничего не вызывают. Безусловно, подобные «мелодичные» свойства слов не могли не найти своего «концептуального» отражения в конструкции германского культурного кода, или, другими словами, не могли не повлиять на сюжеты «имперской» языковой картины мира.
Грамматика
Если фонетику воспринимать как скрепляющий раствор, лексемы - как лексический стройматериал, понятия – как когнитивный каркас, то грамматику следует понимать прежде всего, как фундамент всей этой огромной конструкции «языковой картины мира». Чем он крепче, тем основательней и уверенней наше представление об этом изменчивом мире.
Грамматический род
Огромное значение при восприятии внешнего мира играет род слов. Эта категория способна в мгновение ока изменить отношению к предмету, сделать его понятнее, симпатичнее, или, наоборот, грубее и непригляднее.
Помимо эмпирических исследований фонетического и лексического характера среди тех же студентов мною был проведен еще один, на этот раз грамматический эксперимент. Я попытался выяснить, как влияет грамматическая категория рода на восприятие слов. В каждом языке для этого были взяты слова, обозначающие одно и то же понятие, но имеющие родовое расхождение. «Дорога» (рус. ж.р.), «der Weg» (нем., м.р.), «el camino» (исп., м.р.), «the way» (англ., без рода),«la route»(фр., ж.р.). Любопытно, что для русских и французов, где «дорога» являлась существительным женского рода, само слово воспринималось как нечто близкое и трогательное. Типичными ассоциациями были «бесконечное», «печальное», «одинокое», «единственное», «непостижимое», «печальное», ну и, конечно же, «дорогое»[26]. У немцев и испанцев значение имели лишь функциональность дороги (она у них мужского рода), ее твердость, надежность и всесезонная устойчивость технического покрытия.
Похожие закономерности при исследовании влияния грамматического рода на восприятие понятий были обнаружены и американской ученой белорусского происхождения Лерой Бородицкой, многие годы занимающейся проблемами влияния языка на мышление. Во время одного из своих экспериментов она попросила испаноязычных и немецкоязычных студентов описать ощущения, которые в них вызывает слово «мост». Немцы представили его как нечто романтичное, женственное, трогательное. Испанский «мост» оказался «сдержан», «громоздок», «конструктивен», «функционален», «практичен», иногда даже «свиреп». По предположению Л. Бородицкой, все это было вызвано гендерной предрасположенностью самого слова «мост»[27]. На немецком мост был женского рода (die Brücke), на испанском - мужского (El puente). То есть род слова сам по себе уже формировал отношение к предмету.
В другом своем экспериментальном исследовании, Л.Бородицкая попросила носителей немецкого и французского языков описать по-английски слово «key» (ключ)[28]. Немцы, у которых, как и у русских, ключ мужского рода, воспринимали его как awkward (неуклюжий), hard (твердый), heavy (тяжелый), metallic (металлический), secure (надежный), useful (полезный), worn (старый, стертый). Французы же описали тот же предмет, но имеющий уже женский род, как little (маленький, но более эмоционально, чем small), lovely (очаровательный), magic (волшебный), practical(практичный), shiny (блестящий), tiny (крошечный).
Чтобы лишний раз убедиться в том, какое влияние грамматический род оказывает на восприятие действительности, иногда даже нет необходимости прибегать к услугам студентов, а достаточно взять в руки альбом с репродукциями величайших художников мира и посмотреть каким абстрактным понятиям в истории искусства придавался человеческий образ.Вывод нас приятно удивит: в большинстве случаев именно грамматический род на языке художника определял половую принадлежность абстрактного понятия. Так, например, немецкие художники чаще всего изображали смерть (der Tod – м.р.) в виде рыцаря с мечом в руках, в отличие от русских, чаще представлявших смерть как старуху в епанче, вышедшую на ночной покос.
Помимо «рода» на создание фундамента этого «дома», или «грунтовку» «языковой картины мира» оказывают влияние и другие категории.
Артикль
Огромную роль на наше мировосприятие оказывает в частности артикль. Как известно в немецком, как, впрочем, и в английском, существует как неопределённый, так и определённый артикль. Он выполняет не только гендерные задачи (является признаком выше рассмотренного грамматического рода), но и указывает на степень знакомства с тем или иным предметом. То есть, добивается известной «определенности» в отношениях. Это в конечном итоге позволяет четко разграничить вещи значимые от малозначимых. Происходит выделение сущностного, освобождение зерен от плевел.
Все это может относиться как к предметам, так и непосредственно к людям. Если артикль, к примеру, ставится перед именем человека, то это говорит не только о том, что речь идет о данном конкретном человеке, но и подчеркивает его значение как личности. Это будет уже не какой-то среднестатистический воришка, умыкнувший кораллы у своей спутницы, а настоящий профи преступного мира, авторитет, великий крадун-клюквенник Карл (der Karl), пострадавший в свое время от криминальных наклонностей не менее известной в уголовной среде «щипачки» Клары (die Klara). То есть, в данном случае налицо и «личность» слова, и отношение к этой личности.
Посредством артикля слово приобретает не только респектабельность, солидность, вес, уважение и осанку, но и персонификацию. Оно по сути становится индивидуумом. Нельзя в этом смысле не согласится с С.П.Тер-Минасовой, считавшей, что «категория артикля подтверждает и подчеркивает центральное место отдельной личности или предмета в культуре и идеологии Запада, сосредоточенных на интересе и уважении к индивидуальности.»[29]
Глагол. Аблаутный глагол.
Огромную роль как как инструмент познания мира имеет также категория глагола. Особого внимания при этом заслуживает так называемые аблаутные глаголы[30], как наиболее древняя историческая категория, отражающая процесс познания человеком объектов и явлений окружающего мира на протяжении целых тысячелетий. Эти глаголы, настоящая соль германских языков, обладают не только способностью актуализировать различные смыслы, но и позволяют создавать определенную динамику речи, в которой находит отражение динамика жизни. Безусловно их использование так или иначе влияет на наше представление об этом мире, наполняет нас энергией ушедших эпох. Это своего рода огромные древние линзы, через которые мы смотрим на микроскопические процессы, протекающие в современности. Процессы, в которых «человек является не только точкой отсчета анализа явлений действительности, но и предметом последнего»[31].
Я не буду далек от истины, если предположу, что без аблаутных глаголов германские языки непомерно утратили бы свою яркость, силу и насыщенность, а картина мира стала бы больше похожа на фотографию, чем на художественную картину.
Времена и отношение ко времени.
Не менее важным для понимания становления германской языковой картины мира является категория грамматического времени, которая также связана непосредственно с глаголами. Каждое из шести временных форм немецкого языка (Präsens, Präteritum, Perfekt, Plusquamperfekt, Futur I и Futur II. ), по своему отвечает за ритмическую, динамическую и структурную организацию действительности. Все это приводит к восприятию линейности времени, времени, у которого существует свой ритм, ритм, который становится неотъемлемой частью жизни представителей германских языков. Отсюда строгая детерминация, внимание к последовательности событийных рядов и почти поминутный учет временных обстоятельств.
Категория Числа.
Наличие развитой иерархии различных квантитативных позиций в германских языках (множественное, единственное число, супплетивные, двойственные числа, десятичная система счисления и т.д.) создает хорошие предпосылки для лучшей оптимизации реальности. Сложившаяся система подчеркивает этническую предрасположенность германцев (немцев) к логическим конструктам, структурному анализу, прогнозированию, контролю над внешними обстоятельствами, прагматичной выверенности, точности, учету, детализации событийного характера и позволяет эффективнее обрабатывать, хранить, использовать и преобразовыватьинформации, а также «лучше передавать отношение отправителя речи к явлениям реального мира - его восприятие предметов номинации, его воздействие на них».[32] Все это опосредованно также оказывает влияние на представления людей, пользующихся услугами этой «исчисляемой» реальности.
Модальность
Как категория возможности, долженствования или просто существования чего-л. в отношении говорящего к содержанию высказывания модальность позволяет отразить личное отношение не только к действию, но и к самой действительности. При этом она всегда отличается сугубой этноспецифичностью. Так, к примеру, в немецком языке гораздо конкретнее, чем в русском языке выражены функции долженствования, намерения, состояния, оптативности, возможности. Использование в немецком глагольных, а не иных грамматических конструкций (в русском: предикат плюс инфинитив), позволяет говорить о большей коммуникативной направленности, структурированности намерений и целеполаганий немецкого образа мышления. Модальность в немецком это почти всегда контроль над чувствами, побудительность, ясность волеизъявления, «активная» (а не «ленивая» как в славянских языках) директивность, и несмотря на все сопутствующие факторы вероятности и возможности прогнозируемость результата.
Местоимение
Местоимение является также незаменимым инструментом для индивидуализации и субъективизации восприятия мира. Оно отражает не только специфику коммуникативного общения, но может представлять и изменения в системе общественных отношений, а также очень дерзновенно влиять на сами эти отношения. Так, как это, к примеру, было в современной немецкой истории, когда студенческие волнения 1968 года в Германии обернулись пересмотром системы обращений в немецком языке. Чтобы устранить систему привилегий как в речи, так и в обществе, чтобы еще больше демократизировать его, форма уважительного «Вы» тогда стала повсеместно игнорироваться и сознательно вытесняться формой «ты».Таким образом, формировалась новая модель общественного сознания, где ни возраст, ни статус, ни положение больше не были определяющими обстоятельствами в симметрии выстраиваемых межличностных отношений. Все эти «революционные» нововведения с одной стороны демонстрировали действенность грамматических категорий местоимений, и с другой стороны, к сожалению, приводили к утрате очень важных культурных традиций, от которых не в последнюю очередь зависели изменения, произошедшие в национальном концепте и менталитете[33].
Влияние местоимений на ментальность человека и его языковую картину мира просматривается не только в речи, но и на письме. Орфография также успешно справляется с этой задачей и зачастую может не менее эффективно и убедительно расставлять свои «эгоцентричные» акценты и подчеркивать свой «индивидуалистский» характер. Достаточно упомянуть в этой связи личное местоимениеI в английском языке.Оно при любых обстоятельствах будет писаться всегда с большой буквы.Подобная орфографическая привилегия является прямым следствием традиции западноевропейского логики, в которой всегда торжествовало и торжествует «индивидуалистское» начало. Через эту «инициальность» подчеркивается уважительное почтительное отношение прежде всего к самому себе, а уже потом к собеседнику. Совсем иначе, к примеру, чем это принято в русской традиции. (Сравни, в русском именно «Вы», а не «Я», пишется с большой буквы). Как афористично однажды заметила С.П.Тер-Минасова: «Если бы русские писали «Я» с большой буквы, это был бы совершенно другой народ»[34].
Притяжательные местоимения.
Притяжательность всегда свидетельствует о материальном аспекте, о факторе принадлежности, являющихся центральным звеном всей западной философии. Без нее не обходилась ни одна германоязычная культура. В этом местоимении по сути заключен принцип всего западного общества, построенного на идеалах собственности и личного права индивида. Может быть именно по этой причине использование притяжательного местоимения происходит в том же немецком гораздо чаще, чем в других языках. Особенно если речь идет о том, что особенно дорого человеку. Например, там, где русский скажет «мы с женой», немец окажется большим собственником и подчеркнуто заметит: «я с моей женой»: «Ich war gestern mit meiner Frau im Kino». – «Я был вчера с моей женой в кино».
Немцу незачем делить ни с каким «мы» то, что принадлежит только «Я». Ни в жизни, ни в грамматике. Он скорее пойдет на различные грамматические ухищрения, чем потеряет из виду какую-то «посессивную» деталь, не уследит за тем, кто с кем, почему и на каком основании. В предложении «Господин Фишер со своим братом и его женой» немцу не придет в голову использовать универсальное местоимение «свой» не только в силу его отсутствия, но и по причине самой размытости категории. Чтобы решить эту «притяжательную» проблему и не запутаться в многоликости местоимения «его»(При таком переводе «mit seinem Bruder und seiner Frau“ - «с его братом и его женой» ничего кроме путаницы ожидать не приходится), немец в помощь притяжательному местоимению призовет местоимение указательное и таким образом достойно выйдет из положения, не потеряв ни лица своего брата, ни матримониального образа той, которая принадлежит его брату по праву: «Herr Fischer mit seinem Bruder und dessen Frau». – «Господин Фишер со своим братом и его (дословно: того самого) женой». Это просто удивительно, какие загадки национальной психологии может скрывать всего одна с виду незначительная грамматическая категория.
Прилагательные и наречия. Сравнительные степени.
Еще один важный штрих в германской ЯКМ создают сравнительная и превосходная степени прилагательных и наречий. Их наличие создает в подсознании человека совершенно иные представления об устройстве мира. Главным становится результативность деятельности и личные достижения. Новые планки, которые надо преодолеть. Нормы, которые надо перевыполнить. Идеалы целеполагания, которым необходимо следовать. Заставки целеустремленности, с которыми надо жить. Все это сильно отличается от форматов мироощущения восточного человека, в которых доминируют прежде всего элементы внутренней гармонии с окружающим миром.
Благодаря существованию сравнительных степеней в языке создается ориентация на успех, установка на конкурентную борьбу, на борьбу вообще. Быстрее, выше, сильнее. Из нравственной аксиомы «кто-для кого» создается принцип «кто – кого». Мир становится ристалищем гордынь и рынком тщеславия. Он все время сравнивается, улучшается, покоряется.
Синтаксис
Другим немаловажным аспектом немецкой грамматики, влияющим на ЯКМ является синтаксис, который великий австрийский философЛ.Витгенштейн совершенно обоснованно называл«логическим строительным лесом» картины мира. Без него вся картина вряд ли могла состояться как картина. Это именно тот лес, которые дает ощущение величия и воздуха в этой картине. Это тот лес, из которого в конце концов сделан подрамник, на котором закреплен холст, на котором пишется вся картина. Слово подрамник в данном случае имеет ключевое значение не только в образном, но и в буквальном смысле, поскольку во многом определяет специфику именно немецкого синтаксиса, важнейшую роль в котором играет так называемая рамочная конструкция[35].
Благодаря фиксированному распределению членов предложения (особенно глагольных форм, причастий и отделяемых приставок) от собеседника требуется постоянное внимание к сказанному, внимание как ко всему предложению в целом, так и к отдельным ее деталям, поскольку представление о фразе может измениться в самый последний момент. (Ср. Er machte immer dieses große Fenster zu/auf – он всегда открывал/закрывал это большое окно). В том же русском языке смысл действия становится подчас понятным с самого начала и слух позволяет себе делать передышку, которая нередко приводит к неверному истолкованию интенции сказанного. Немецкому же синтаксису в «стальных латах» рамок это не грозит. Их использование позволяет более детально отражать объективную реальность, более ответственно относится к получаемой информации, ее обработке и более концентрированно воспринимать окружающий мир.
В силу профессиональных обстоятельств мне не раз доводилось обращать внимание на то, что при переключении своего сознания с русской операционной системы на немецкую, меняется не только модель и стиль мышления, но и происходят решающие изменения в перцепционном модусе. Мир начинает играть совершенно другими тонами, сюжетами и красками. Не скажу, что более яркими, скорее более прописанными. Время начинает двигаться иначе. Не скажу, что более насыщенней, скорее более отредактированней. Появляется повышенное вниманию к деталям, усиленный анализ фактов, парадигма сопоставлений. Больше не существует мелочей. Все встраивается в определённую схему, в которой нет ничего лишнего. Действительность подвергается тщательному анализу, перепроверяется, фиксируется, и в конце концов, ей выносится однозначный приговор.Ничто, ни один маломальский оттенок отныне не должен ускользнуть от пытливого внимания субъекта. Ничто не может избежать его суждения и оценки. Потому что только эта оценка и дает право этому субъекту распоряжаться этими оттенками. А всему то виной – конструкция речи, ее структурированность, логика, те же самые сложные глагольные формы, отделяемые приставки и, конечно же, рамочная конструкция. Ее использование дает говорящему на этом языке ощущение прочности, уверенности, надежности и одновременно безопасности.
Поскольку в данной работе мне важно было лишь определить вектор направлений последующих исследований, а не «врезаться» в толщу научных тектонических пород, я позволил себе лишь обозначить некоторые грамматические категории, которые на мой взгляд играют очень важную роль в развитии и бытовании германской языковой картины мира (на примере немецкого языка). Категории, которые дают лишь общее представление о том, как замешивались краски для этого произведения искусства. Категории, которые позволяют понять, на что способна грамматика, если ей вздумается оказывать влияние на представления человека об этом мире, на его менталитет, а иногда и на его характер. Отразить все эти зависимости и закономерности при всей своей научной осведомленности в одной короткой статье вряд ли возможно. Для всестороннего изучения этого явления требуется полноценный монографический труд, который ждет своих авторов.
II. Концепты геополитики и язык. Язык как способ преобразования политической и (культурной) цивилизационной реальности.
В первой части работы мы попытались упрощенно представить то, как языку удалось взять в оборот наше сознание, создать в нем свою собственную Империю, свою собственную картину мира[36]. Свой «вид из окна». Все это было создано не в одночасье. Появлению картины предшествовал этап, растянувшийся на несколько тысячелетий. Когда сменялись эпохи, менялись границы, перемещались, вернее «переселялись» народы, создавались новые архетипы культуры. Когда происходила многовековая аккумуляция всего пережитого в шаблон восприятия. Когда столетье за столетием в языке как в гигантском «мелтинг поте»[37] происходила переплавка культурного опыта целых этносов, национальных характеров, параллелей и меридианов, климата и условий существования, формационных и экономических отношений, основных культурных стереотипов и ценностных категорий, пока наконец не были приготовлены краски, которыми была нарисована эта новая картина мира. Вернее, новая языковая картина мира.
Когда же картина была готова, она стала не только зеркалом реальности, но и превратилась в инструмент ее преображения. «Вид из окна» перестал быть просто видом. Он вдруг почувствовал себя концепцией, выходящей за рамки культуры. Когда и этого стало мало, то он начал величать себя не иначе как геополитической теорией, которой отныне можно было пользоваться как лекалом для перекройки географической карты. И за портными дело не стало. Как только вид «получил» государственную прописку и геополитический подтекст, в мире все стало кроится, резаться и отрезаться[38]. Под разными предлогами, разными размерами, разными руками. Но всегда с одними и теми же хорошо заточенными ножницами.
Особенно ярко «действенность» или «заточенность» этих «ножниц» на мировые исторические процессы проявилась в эпоху западноевропейской цивилизации. Цивилизации, которая ведет свое начало с эпохи Древнего Рима, и которая в англосаксонской интерпретации продолжается по сегодняшний день[39]. Цивилизации, которая, по нашему смелому предположению, только и могла состояться как цивилизация, лишь благодаря тому, что ее картина мира была написана «аналитическими» красками романо-германских языков. Цивилизации, вначале которой было слово, и слово это было на латыни.
Именно латынь позволила выработать новый modus vivendi культурных алгоритмов и политических стратегий новой Империи. Именно латынь со своей логической структурой[40], вниманием к деталям, аналитичностью и флективностью, удобной системой словообразования и синтаксиса, многогранностью используемых времен, развитостью абстрактных значений, позволила довести до совершенства эту новую картину мира.
Именно латынь позволила картине мира получить свою концептуальную государственную законченность и обрести свою заслуженную «имперскую» рамку. Отныне ее можно было без излишней щепетильности выставлять на различных форумах и галереях. Римляне гордились этой картиной и были не против того, чтобы ей восторгались и другие народы. Таким даром хотелось делиться. То есть попросту продвигать свою культуру и взгляды на жизнь в новые подконтрольные регионы как в Европе, так и на других континентах. В этом они видели даже некое историческое призвание как великая держава, как центральное звено цивилизации, как Империя.
Легионеры Антиоха и Сципиона проложили ей дорогу в Малую Азию, когорты Цезаря - в Северную Африку[41]. Из элемента культуры картина постепенно превращалась в инструмент геополитики. Расширение границ империи происходило как за счет вооруженной интервенции и экономической экспансии, так и за счет расширения границ сознания. Расширение же границ сознания стало возможным только за счет применения новой языковой картины мира, в основе которой лежала латынь. Такая получается цикличность. С одной стороны, все это вело к добровольной и принудительной ассимиляции других этносов[42], с другой стороны – развивало дух умеренного космополитизма и столь востребованного (особенно в настоящее время) межнационального объединения[43].
Германская эпоха в развитии цивилизации. Немецкая концептосфера.
К концу первого тысячелетия в Европе на смену латинской реальности пришла реальность германская. Немецкий язык стал господствовать почти во всех областях экономики, политики и культуры почти на всей территории Европы. Структура новой немецкой речи оказалась явно более прогрессивной для того времени. Логика языка, рамочная конструкция, начальное ударение, и особенно аблаутизация, полностью переработали культурный код и представили миру новую модель «пересозданной» реальности. Европа оказалась зажатой в «клетке» германской речи как в прямом (в синтаксисе рамочной немецкого языка), так и в переносном смысле. Этот язык стал топливом для процессов индивидуализации, развития прагматизма и новых представлений о правах и свободах личности.
Однако подобный прорыв вряд ли был бы возможен, если бы в своем развитии немецкий язык не опирался на достижения римской культуры, латинского языка. По верному замечанию Е.А.Кузьмина, в первом тысячелетии «ни один из мировых языков не имел столь сильного влияния на формирование языковой картины Европы, как язык древних римлян»[44]. И это вполне объяснимо: более высокая ступень развития древних римлян делала их культурными донорами остальных менее развитых европейских народов, как романских (объединенных одной группой языков), так, собственно, и германских (даже несмотря на принадлежность к другой языковой группе). На это факт обращал свое внимание еще Я.Гримм. В своей «Истории немецкого языка» 1848 года немецкий лингвист неоднократно подчеркивал, что, не признав роли латыни, практически невозможно истолковать ни историю немецкого народа, ни понять его менталитет.
Под ее «чутким руководством» менялся не только лексический «дизайн»[45] и грамматический «антураж» немецкого языка, но и усваивался также «набор основных философских инструментов»[46], а значит перенимались и соответствующие способы мышления и основанные на них геополитические стратегии. В частности, также, как и у римлян большое внимание начинает уделяться элементам «миссионерства» в существующей ЯКМ, продвижения своих собственных идей и взглядов не только политического, но и культурного характера в соседние страны.
Все эти римские установки, особенно установки культуртрегерского характера, ложились на благодатную почву собственно германской ментальности. Надо сказать, что стремление к культурному преображению мира существовало в немецкой культуре с самых первых лет ее существования. Об этом свидетельствует в частности та же этимология. Так наблюдения над внутренней формой самоназвания немцем «Deutsch» позволяют предположить, что оно могло иметь скрытое, глубинное смысловое соотношение со словом «deuten», «deutlich» (толковать, разъяснять). В новом издании словаря «Duden» подчеркивается родство слова «Deutsch» с «deuten»[47]. На это есть намек и в «Словаре немецкого языка» братьев Гримм: «толковать» что-либо означает делать что-либо внятным, понятным народу, переводить на немецкий язык» («...deuten wäre so viel als dem Volk, den Deutschen verständlich machen, verdeutschen»)[48]. То есть это стремление учить, обучать, наставлять, являлось по сути специфической особенностью именно немецкого образа мышления, лежало в основе всей немецкой концептосферы.
Эта особенность могла проявляться по разному. Очень часто ее флюгер зависел от сопутствующих религиозных или политических ветров и был совершенно непредсказуемым. Истории известны как положительные, так и уродливые формы проявления этой черты национального концепта[49]. Зачастую они носили смешанный характер. В свое время на переломе тысячелетий это с лихвой доказали представители религиозных орденов. Их политика «продвижения на Восток» в рамках Северных крестовых походов, печально известная в нашей стране как политика «Drang nach Osten»[50], обосновывалась прежде всего религиозными, опять же миссионерскими, а совершенно не захватническими мотивами. Военно-монашеские ордена крестоносцев, тевтонцев, меченосцев, ливонцев, и прочих небезопасных «джентльменов удачи» устремлялись в Прибалтику и Западную Русь вовсе не с целью покорения нерадивых балтов, эстов, пруссов и славян, а скорее для того, чтобы наставить их на путь истинный, обратить, избавить от пут язычества и неправильной веры, помочь их культурному возрождению[51]. Однако несмотря на все эти благие помыслы, обращение неверных в истинную веру чаще всего заканчивалось политической колонизацией этих регионов.
В более поздние времена «закованная в латы» католическая гуманитарная «помощь» и «орденоносное» участие стали дополняться более мягкими «протестантскими» формами миссионерства, в которых преобладали не военные, а культурные, научные и экономические мотивы. Это особенно хорошо заметно на фоне развития русско-немецких отношений. Примерно с конца 17 века тут и там на территории Руси появляются всевозможные реформаторы, пиетисты, лютеране, пытающиеся донести имя «реформированного» Бога в самые глухие уголки необъятной, малопонятной, и по большей части православной страны.
С петровского времени кроме того большую роль начинает играть научный и экономический фактор. В Россию снаряжаются многочисленные научные экспедиции. Петербург становится по сути «SiliconValley» («кремниевой долиной») для лучших европейских, и главным образом немецких умов. В крупных русских городах кроме того обосновываются различные ганзейские и прочие торговые представительства.
Просветительский эффект от утверждения немецкой языковой картины в России был налицо: в немецкой обработке в нашу страну приходит военное дело, архитектура, градостроение, медицина, право, индустрия, наука, и даже поэзия. Благодаря переводческому участию Ломоносова и Тредиаковского в России 18-го века появляется новый способ сложения стихов, так называемое тоническое или «немецкое» стихосложение[52]. И такое глобальное культурное освоение России продолжалось несколько столетий, практически до начала 20 века.
Все это вряд ли было бы возможным, если бы не существовало этого дидактического начала, заложенного в глубине немецкой культуры и ментальности. Если бы не существовала в «немецком универсуме» этой удивительной модели распространения знаний, этого врожденного желания «расчленять, пояснять и указывать, - со всеми мыслимыми и немыслимыми взлетами и падениями».[53]
Эпоха англосаксов в развитии западноевропейской цивилизации. Англо-американская концептосфера.
Однако подобные «поучительные» «аргументы» имелись в наличии не только немецкого менталитета, но в той или иной степени также и в концептах практически всех народов, говорящих на языках, относящихся к германской группе. Другими словами, сходные грамматические (прежде всего речь идет об аналитической зрелости языка), фонетические, лексические и исторические параметрыпозволяли создавать сходные языковые картины мира, в которых так или иначе, но обязательно присутствовал принцип экстенсивного продвижения и распространения знаний, информации и технологий.
Не стал в этом смысле исключением и английский язык, который в течение последнего столетия стараниями главным образом американской экономики, геополитики, культуры и СМИ уверенно занял место международного языка номер один[54]. Правда, в отличие от немецкого миссионерства, англосаксонское культуртрегерство имело свои особенности. Это был уже не «реформированный Бог» или новым способом зарифмованный стих, а глобальные компьютерные технологии и модели контролируемой демократии (нередко в форме цветных революций) со сногсшибательными по своей красоте идеями свободы совести, печати и пр., а также умопомрачительными по своему воздействию декларациями различных прав: права личного, общественного, угнетенного, естественного и т.д., и т.п. в духе Гуго Гроция, Самуэля Пуфендорфа, Джона Локка и двух Томасов: Гоббса и Пэйна.
Особенно в настоящее время этим правам отводится громадная роль в процессе трансплантации культуры. В этом безусловно можно разглядеть двойную мораль, политическое коварство, масонский заговор и шовинистский умысел. Разглагольствования о праве можно считать вероломной приманкой или хорошо срежиссированным политическим трюком. Однако при объективном взгляде на вещи не трудно будет убедиться в том, что американцы, особенно простые американцы, искренно верят в наличие этих демократических категорий и готовы их отстаивать как на внутреннем, так и на внешнем рынке идеологий. Их действительно беспокоит судьба демократий в авторитарных режимах. В этом они действительно видят свою миссию. Как этнос, который пользуясь нашей метафорической терминологией, имел свои «окна» на «верхних этажах» небоскреба. Как нация, родным языком которой является один из германских языков, с той же склонностью этого языка (как и у немецкого) «расчленять, пояснять и указывать». Как сильное гражданское общество, выросшее на Декларации о независимости США 1776 года и «Common Sense» Томаса Пэйна[55]. Как мощная индустриальная держава, несущее ответственность за всех угнетенных и порабощенных. Как жандарм. Как страж. Как миссионер[56]. Все эти желания делиться своими достижениями появились задолго до того, как американцы отправились на первые выборы и вступили в торговые войны с Китаем. Это дано с рождения. Это как бы заложено в генетический культурный код американца. Как врожденное свойство менталитета, настоянного на германской речи. Как картина мира, которую можно было нарисовать только теми красками, которые были в наличие у данного языка.
Как бы то ни было, шла ли речь об искренности намерений людей или ханжестве политической элиты, используя этот миссионерский слоган (продвижения прав, демократий и свобод) в любом случае было гораздо эффектнее и эффективнее распространять оттиски своей собственной картины мира и проводить в жизнь свои геополитические планы. Так было легче отвечать всем требованиям, предъявляемым к имперской модели общества, тем самым обеспечивая жизнеспособность этой модели. Так было проще соответствовать идеалам своей Империи-прародительницы (волчицы капитолийской, по сути своей), которой она была вскормлена,
спелената, взращена, и из шинели, которой она, в конце концов, вышла. Империи, на которую она была безумна похожа во всех своих основных чертах и проявлениях. Ну, разве что в названии отвалился сакральный слог. Да поблекли некоторые тоталитарные аргументы. А так почти все тоже самое. Те же критерии. Те же правила.Те же нормы. Те же государственные интересы при переделе карты мира[57]. С тем же эксплуататорским душком в экономике[58] и авторитарным креном в политике.
С наличием тех же двух основополагающих факторов существования любой империи: единой валюты и единого языка[59]. Если раньше миром правили денарии и сестерции, то в настоящее время он полностью отдан на откуп доллару. Мир привязан к нему как к универсальному мировому платежному средству.
Если раньше функции международного языка выполняла латынь, то сегодня основные посреднические коммуникативные полномочия почти во всех областях жизнедеятельности человека, почти во всех уголках планеты возложены на английский.
Точно также, как когда-то это делала латынь, английский язык словно вирус заражает новым восприятием действительности, новой языковой картиной мира. Точно также, как раньше латынь, английский язык продвигает это новое видение этого мира, отчего большинство людей совершенно неосознанно начинает воспринимать мир так, как повелевает именно английский язык. И вскоре, сами того не замечая, они начинают думать так, как думают законодатели «картинной» моды, им начинает нравится их образ жизни, они находят их стиль и концепцию жизни привлекательными и единственно возможными[60]. И вскоре страной-вассалом с легкостью начинают перениматься чужие традиции, стили поведения, сама мораль и нормы, система образования и система ценностей, алгоритмы и приоритеты, идеалы и ориентиры, все вплоть до кинофильмов и трусов. Когда же окончательно усвоен новый «культурный кодекс», не составляет большого труда закрепить это завоевание – как экономически, так и политически. Тогда можно и экономику поставить на свои собственные рельсы. Тогда можно и скорректировать систему идеологических воззрений и политического устройства.
Последовательность форм экспансии может меняться. Экономическому захвату может предшествовать политический (то есть сначала захват территории, а уже потом превращение страны в индустриальный или аграрный придаток). Все может происходить и наоборот. Иногда все три фактора общественного развития (культура, экономика и политика) включаются одновременно. Все это приводит лишь к ускорению и интенсивности донорского процесса и закреплению культурной и политической зависимости. Народы, соблаговоляющие принять эту «гуманитарную помощь», становятся составной частью геополитической модели квартирантов с «высокой перспективой». Модели с правильным, прагматически оправданным, до секунды расписанным, рассчитанным, востребованным миром, с этим детерминированным модусом расчлененного времени, модели, совершенно несвойственной для народов, «похеривших» все свои циферблаты еще до Рождества Христова, но еще не утративших веру в нелинейное пространство.
Трудно сказать, куда поведут нас пути истории дальше. Будем ли мы и дальше оставаться лишь осколком чужой цивилизации или в родном языке найдется достаточно внутренних сил, чтобы стать основой для появлений новой эпохи, как культурно, так и нравственно независимой от любых проявлений «имперских» геополитических настроений. Поживем -увидим. То, что языку это под силу, нет никаких сомнений.Как ни странно, именно имперские языки и сумели доказать реалистичность этой идеи. В этом заключается огромный парадокс истории и одновременно ее глубочайшая ирония.
То, каким образом этим языкам удалось добиться такого влияния на время, на концепты, на стратегии в мировом масштабе условно можно представить в виде нескольких «индуктивных» шагов:
Язык>
система понятий >
особенности мышления >
когнитивная система >
национальное сознание + национальный характер (этноспецифика) + культура + история + география >
Языковая картина мира >
менталитет >
национальная концептосфера + система знаний >
развития экономика (высокие стадии индустриализации) + миссионерский тип сознания >
геополитическая модель мира >
политические основы существования западноевропейской цивилизации.
(Где знак «>» является эквивалентом влияния или следствия. )
Подобная схема дает безусловно лишь приблизительное представление о том, как языкам удалось привести в движение всю эту гигантскую «имперскую» машину, раскрутить этот маховик двухтысячелетней истории, какую роль они играли в том, что этот культурный, социальный, ментальный и, если хотите, политический феномен завоевывал новые параллели и меридианы.
Анализируя эти причинно-следственные взаимосвязи можно только поражаться тому, какой силой должен обладать язык (языки), чтобы обеспечивать многовековое практически бесперебойное функционирование этой культурно-исторической системы.
Все это вряд ли было возможным, если бы «мощь» языка не подстраховывалась «мощью» грамматикой, фонетикой, лексикой, фразеологией. Если бы на основе этого «мощного» языка не была сформирована «мощная» система знаний.Если бы эта «мощная» система знаний не обеспечила индустриальную мощь государства.
Не менее важен был и другой представленный в этой схеме аспект, а именно наличие миссионерского элемента в национальных концептах. Благодаря ему появлялась возможность не только экспортировать имеющиеся знания в другие страны, но и влиять на распределение ролей в мировой политике или, другими словами, на место того или иного этноса под геополитическим солнцем.
Вместе с языком, знаниями, культурой, экономикой в «приобщенных» странах активно усваивались новые модели восприятия действительности и соответствующая языковая картина мира.Другими словами, перенимая язык, общество перенимало (и продолжает перенимать) чужие алгоритмы восприятия жизни, ценности и нормы, нередко добровольно принося себя в жертву чуждой культуре и чуждым геополитическим интересам. История последних двух тысячелетий, история «римской» (западноевропейской) цивилизации очень убедительно не раз доказывала действенность этого тезиса.
Как все это происходит, каким образом язык овладевает подсознанием человека и общества остается до сих пор одной из величайших загадок мира. Вопрос этот может быть понят и раскрыт только при комплексном подходе к его изучению, когда для ответа на него можно будет привлечь во всей полноте достижения таких наук как история, политология, география, психолингвистика, этнопсихология, когнитивная психология, когнитивная лингвистика и пр. Только с их помощью можно будет приблизиться к разгадке того, каким образом язык (через ЯКМ) может влиять не только на представленияотдельного человека, но и на картины мира целых этносов, народностей, наций, а также определять основные направления исторического развития общества, со всеми непредсказуемыми для него культурными, экономическими, политическими, нравственными и человеческими последствиями.
Только таким образом можно будет наконец понять, за счет какой внутренней силы слово было в состоянии порождать целые культурно-исторические эпохи, создавать цивилизации и по сути вмешиваться во все области человеческой жизнедеятельности.
Только таким образом можно будет определить, чем или вернее кем является язык в нашей жизни, «царем» или «рабом», «инженером человеческих душ» или обычным средством обычной коммуникации и способом передачи информации во времени и в пространстве.
Только так человеку удастся наконец приоткрыть эту мистическую завесу и совершить тот метафизический прорыв, на который, по моему мнению, тридцатилетней давности, он был совершенно неспособен[61].Приоткрыть завесу, чтобы добиться понимания того, как слову удается править человеком, править обществом, править историей, подчинять себе целые миры, разрушать и создавать целые цивилизации. Тому самому слову, которое было вначале.
Все эти вопросы еще ждут своих авторов. Моей же целью было желание просто поставить этот непростой вопрос, привлечь к нему внимание, и постараться наметить первые его шаги для решения.
Summary
В первой части проекта «Язык и его влияние на становление, развитие и бытование романо-германской культурной эпохи (западноевропейской цивилизации). Постановка вопроса» большое внимание уделяется тому, каким образом язык вживается в нас, «пересоздает» в нас реальность, переформатирует ее, добивается утверждения в нас новой проекции действительности, или другими словами новой картины мира.С самого рождения она живет в нас, работает, нередко определяет наши шаги и постоянно при этом совершенствуется.
На многочисленных, в том числе лингвистических (грамматических) примерах показана как эта картина формируется, «рисуется», на чем замешаны ее краски, какую роль играет лингвистика, самобытность слова, его внутренняя структура и динамика, способ образования морфологических взаимосвязей, богатство лексики, способность слова к абстракциям, грамматическая система.
Вторая часть работы носит гипотетический характер. В ней выдвигается предположение, что язык может оказывать свое влияние на восприятие реальности не только отдельного человека, но и на картину мира целой группы людей, объединённых этим языком.
Все это не может не нести изменений в менталитет этноса, национальный характер, и соответственно в национальную концептосферу. Для ее полноценной реализации вырабатывается соответствующая геополитическая стратегия, которая может существенно повлиять на историческую и географическую карту мира. В результате получается парадоксальная картина.Геополитические стратегии, сами по себе являясь следствием ЯКМ, также успешно могут влиять на эту картину.Как все это происходит, показано на примере развития западноевропейской цивилизации.
[1] Ср. Наличие голубого как самостоятельного цвета в русском языке
[2]Представители этого народа, живущего на западном побережье мыса Йорк в штате Квинсленд вместе таких обозначений как ''лево'' и ''право'' используют стороны света: ''север'', ''юг'', ''восток'' и ''запад''. Например, ''У тебя муравей на юго-восточной ноге''. «Это означает, что для того, чтобы объясняться на этом языке, вы должны постоянно знать свое положение относительно сторон света». Из интервью Л. Бородицкой ''Муравей на юго-восточной ноге'': как язык формирует сознание». [Электронный ресурс]: https://www.svoboda.org/a/2144007.html (дата обращения 21.11.2020)
[3] Система возникала, исходя из количества фаланг четырёх пальцев руки (исключая большой) при подсчёте их большим пальцем той же руки. Фаланги пальцев использовались как простейшие счёты (текущее состояние счёта засекалось большим пальцем), вместо загибания пальцев, принятого в европейской цивилизации.
[4] Таким образом, 60 в этом языке выражается как (3×20), 70 — (3x20 + 10), 80 — (4×20) и 90 (4×20 + 10).
[5] Тер-Минасова С.Г. Война и мир языков и культур. М. Слово, 2008. С.14
[6]Как писал величайший австрийский философ Л. Витгенштейн «границы моего языка определяют границы моего мира» см. Витгенштейн Л. Логико-философский трактат // Философские работы / пер. с нем. М.С. Козловой и Ю.А. Асеева. М.: Гнозис, 1994. Ч. I. С. 56. Многие понимают эту фразу слишком прямолинейно и считают, что в ней речь идет лишь о пользе изучения иностранных языков: чем большее количество языков знает человек, тем шире границы его мира. Однако формулировка Л. Витгенштейна имеет другой философский смысл: реальность опосредуется языком, который «пересоздает» ее внутри себя и тем самым творит образ мира, уникальный для конкретного языка и конкретной культуры. Иными словами, язык конструирует реальность.
[7] А то и больше, если учесть, то обстоятельство, что каждый месяц в мире умирает по два языка.
[8] Большое внимание вопросам влияния языка на наши представления об этом мире уделялось в трудах Дж. Локка, Ф. Бэкон, В. фон Гумбольдта, Я. Гримма, Л. Вайсгербера, неогумбольдианцев, Э. Сепира, Б. Уорфа, Л. Витгенштейна, С.П. Тер-Минасовой, Г.Дойчера, И.Данилевского, А.А.Потебни, Н.Хомского, Л.С. Выготского и др.
[9]Используя эти маклерские параметры, будет, кстати, несложно прийти к выводу о пользе изучения иностранных языков. Каждое новое окно, читай язык, будет только совершенствовать наше представление об этом многогранном мире. Владение новым языком как дополнительный вид сверху, или снизу, с Запада, Севера или Востока, позволит еще лучше представить наше место во Вселенной.Поняв то, где мы живем, будет проще понять, зачем мы это делаем. Такой получается силлогизм.
[10] Для удобства аналитические языки с более развитой грамматикой, лексикой, и а также иерархией абстрактных понятий, можно разместить на «верхних» этажах этого многоквартирного небоскреба
[11] Дойчер, Гай. Сквозь зеркало языка. Почему на других языках мир выглядит иначе. Издательство Аст. М., 2016. С.7
[12] И подобная свистопляска сопровождала, сопровождает и, в силу складывающихся обстоятельств, еще долгие годы будет сопровождать человечество, пока «вид из окна» будет сравниваться, самоутверждаться, доминировать в сознании человека. Пока человек не научиться ценить сходства и уважать различия. Ведь делать это несомненно сложнее, чем просто недопонимать или неверно интерпретировать.
[13] Вслед за Н.Я.Данилевским под ней мы понимаем западноевропейскую цивилизацию, ведущую свое начало с эпохи Древнего Рима и продолжающейся в англосаксонской интерпретации по настоящее время.
[14] В данном случае в использовании термина «англосаксы» не следует усматривать никакого политического подтекста и никакой негативной коннотации. Он используется исключительно в лапидарных целях, и равнозначен фразе «Великобритания и США».
[15] Английское слово «window» своим происхождением обязано „ветру “. Это всего лишь «отверстие, через которое входит ветер («wind»)».
[16] Я не исключаю того, что этот корень слова может быть родственен русскому глаголу «двигать», «двигаться».
[17] Когнитивный — [<лат. cognitio восприятие, познание] относящийся к познанию, к функциям мозга, которые обеспечивают формирование понятий, оперирование ими и получение выводных знаний.
[18] Именно этот каркас, по мысли В. фон Гумбольдта, наиболее убедительно доказывает, как "умственная особенность одного народа отличается от подобной особенности всякого другого". См. Гумбольдт, Вильгельм фон. О различии организмов человеческого языка и о влиянии этого различия на умственное развитие человеческого рода: Введ. во всеобщ. языкознание : Учеб. пособие по теории языка и словесности в воен.-учеб. заведениях : Посмерт. соч. Вильгельма фон-Гумбольдта / Пер. П. Билярского. - Санкт-Петербург: тип. Имп. Акад. наук, 1859. - VI, [2], с 188.
[19] Филиппова М.М. Взаимосвязь языка, мышления и культуры и преподавание иностранного языка. // Язык, сознание, коммуникация: Сб. статей / Отв. ред. В. В. Красных, А. И. Изотов. – М.: МАКС Пресс, 2008. – Вып. 36. С.112
[20] Толковый словарь русского языка Ожегова С.И. [Электронный ресурс]. URL: https://ozhegov.textologia.ru/definit/schastliviy/... (дата обращения: 13.11.2020).
[21] Аллитерация поговорки: «Что русскому здорово, то немцу смерть!»
[22] Ну и поскольку уж мы заговорили о царстве Аида, следует отметить, что немцы вообще иначе относятся к
феномену смерти. В отличие от русской философии жизни смерть не является табуированным понятием и относится в немецкой культуре к числу культовых понятий, которое находит широкую распространенность не только в немецких философских трактатах, немецкой литературе, но и, в том числе, во фразеологическом корпусе немецкого языка. Например, «Der Tod ist so wenig Niederlage, wie das Leben ein Sieg ist» — «Смерть настолько мало является поражением, как жизнь победой».Этот пример наглядно демонстрирует то, что в немецком менталитете нет сакрального ощущения страха перед смертью, немец не воспринимает смерть как вечную непостижимую тайну природы, граница между смертью и жизнью очень условна, и чаще всего и смерть, и жизнь выступают равноценными понятиями. Подробней об этом см. Демидкина Е.А Особенности и приемы перевода на русский язык немецких фразеологических единиц и паремий с компонентом «Leben»//ВЕСТНИК ВГУ Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникацияВоронеж. 2007, № 1. С. 136.
[23] ТелияВ.Н.Культурно-национальныеконнотации фразеологизмов (от мировидения к миропониманию). М.:Наука, 1993 с.138.
[24] «Гло́кая ку́здра ште́ко будлану́ла бо́кра и курдя́чит бокрёнка» — искусственная фраза на основе русского языка, придуманная Л.В.Щербой, в которой все корневые морфемы были заменены на бессмысленные сочетания звуков.
[25] Konsonantenclustern (консонантный комплекс или кластер) — несколько идущих подряд согласных звуков без гласных между ними. Например, в немецком языке известны кластеры в начальных слогах (например: [ʃpʀ] в слове Sprache) в середине слова и в конечных слогах (например, в слове [ʁçt] Furcht)
[26] К большому удовольствию, никак себя не проявила печальная этимология. Никто не нашел в «дороге» ничего «дерганного» и «рвущегося».
[27] Бородицки Л. Как язык формирует образ мышления. От 06.09.2019. [Электронный ресурс]. URL: https://delovidenie.com/how-language-shapes-the-wa... (дата обращения: 13.11.2020).
[28] В английском языке слово „key “(«ключ») не имеет никакого рода, поскольку в английском нет вообще категории рода.
[29] Тер-Минасова «Война языков и культур» с 99.
[30] Сильные глаголы с изменением корневой гласной при их употреблении в претерите или партиципе 2 (причастии прошедшего времени). Например: flechten – flocht – geflochten; gewinnen – gewann – gewonnen etc.
[31] Куликова О.В. Функционирование сильных глаголов в современном немецком языке (На материале речи персонажей художественных произведений немецких авторов второй половины XX века). [Электронный ресурс]. URL: https:// dslib.net/germanskie-jazyki/funkcionirovanie-silnyh-glagolov-v-sovremennom-nemeckom-jazyke.html (дата обращения: 2.12.2020).
[32]Архипкина, Галина Когнитивные основания и антропоцентрические параметры грамматической категории числа. [Электронный ресурс]. URL: https://www.dissercat.com/content/kognitivnye-osno... (дата обращения: 2.12.2020).
[33] Подробнее об этом см. в моей статье в Новом венском журнале за 2011 год «Ты и Вы в системе немецкого обращения.»[Электронный ресурс]:https://russianvienna.com/index.php?option=com_con... (дата обращения 21.11.2020)
[34] Тер-Минасова С.П. «Война языков и культур» Там же, с 100.
[35] Рамочная конструкция - это такое синтаксическое явление, которое связано с фиксированным порядком слов в предложении. Данная проблема принадлежит к числу наиболее разработанных вопросов исторического синтаксиса немецкого языка. Этой теме посвящено большое количество исследований ведущих лингвистов (В.Г. Адмони, И. И. Чернышева, v.Polenz, H.-W. Eroms, A. Betten, R. Ebert, К. Nyholm, J.E. Hard, J. Schild и другие. По сути своей суть рамочной конструкции сводится к следующему: Если в повествовательном предложении больше одного глагола или его составных частей, действует следующее правило: глагол или его составная часть стоит на втором месте и спрягается. Другие глаголы или их составные части стоят в конце предложения. Их форма не согласуется с субъектом, а остается всегда неизменной. Примеры такой структуры предложений – предложения с модальными глаголами, предложения с глаголами с отделяемой приставкой и предложения в прошедшем времени Perfekt. Предложения с модальными глаголами: Du sollst dein Zimmer aufräumen. Nico soll sein Zimmer aufräumen. Предложения с глаголами с отделяемой приставкой: Ich räume mein Zimmer auf. Nico räumt sein Zimmer auf. Предложения в прошедшем времени Perfekt: Ich habe mein Zimmer aufgeräumt. Nico hat sein Zimmer aufgeräumt.
[36] Тут просто напрашивается парадокс: сначала картина мира создает Империю в человеке, потом человек создает Империю в мире.
[37] Melting pot - плавильный котел (англ.)
[38] Иными словами, если сначала язык кроил картину мира в человеке, то теперь уже непосредственно сам человек стал кроить карту мира.
[39] То, что мы также относимся именно к этой, а не какой-либо иной культурно-исторической эпохе или цивилизации, не дает усомниться использование нашим обществом основных установок культурной, политической и экономической жизни, заложенных в этой империи более двух тысяч лет назад. Риму мы обязаны этикой, нормами, системой культурных ценностей, системой государственного устройства, медициной, правом, системой СМИ, почтой, системой городского отопления, градостроительством, дорожным строительством и т.д. То есть, образно выражаясь, современный мир до сих пор остается волчонком, которого своим молоком продолжает вскармливать капитолийская волчица. И по большому счету, не будет большим преувеличением считать, что все мы до сих пор живем в анклаве, сублимате Римской империи. Мы продолжаем дело Рима, не понимая, что тем самым мы обязаны латинскому языку.
[40] В свое время еще великий австрийский философ Л.Витгенштейн не без основания полагал, что в логической структуре языка проецируется структура мира. И данная возможность осуществляется благодаря тому, что язык и мир разделяют общую для них логическую форму. См.: Витгенштейн Л. Логико-философский трактат // Философские работы / пер. с нем. М.С. Козловой и Ю.А. Асеева. М.: Гнозис, 1994. Ч. I. С. 45
[41] В обличии католицизма «романский» взгляд на жизнь в эпоху Колумба добился своего утверждения также в Центральной и Латинской Америке.
[42] Как правило, всегда достаточно было двух поколений, чтобы третье полностью перенимало Языковую картину мира Империи. Связь с первой родиной на данном этапе полностью утрачивается и государственный язык становится единственным родным. Вместе с ним переходит и логика мышления, и новые культурные ориентиры, и самое главное, новая ментальность.
[43] С известной долей условности и обобщения можно даже утверждать, что древний Рим стал прообразом будущих Штатов или Европейского союза. Здесь впервые работала модель интеграции и глобализации, которая тогда зиждилась на фундаменте латыни.
[44] Кузьминов Е. А. Влияние латыни на развитие немецкого языка [Электронный ресурс]. URL: https://elib.bsu.by/bitstream/123456789/216585/1/4... (дата обращения: 23.11.2020). С. 437.
[45] Огромное количество заимствований в немецкий из латыни появилось вследствие многовековых торговых, военных и культурных связей германцев и римлян, а также в ходе процесса межэтнического смешивания.
[46] Дойчер Гай. Сквозь зеркало языка. Почему на других языках мир выглядит иначе. Издательство Аст. М., 2016. С.3
[47] Duden – Deutsches Universalwörterbuch: Das umfassende Bedeutungswörterbuch der deutschen Gegenwartssprache. 9-te Auflage. Berlin, 2019, S. 337
[48] Deutsches Worterbuch von Jacob und Wilhelm Grimm: Bd. 2. München 1999 S. 1038.
Kluge Friedrich. Etymologisches Worterbuch der deutschen Sprache.. De Gruyter, 2002. S. 138
[49] Так, в стихотворении «Призвание Германии» (Deutschlands Beruf) поэт Э. Гейбель (Geibel, E., 1815-1884), выступавший за объединение Пруссии, афористически сформулировал знаменитый концепт: «Und es mag am deutschen Wesen / Einmal noch die Welt genesen». (И пусть немецкая сущность / Еще раз излечит мир). Хотя строку Гейбеля нельзя вырывать из культурно-исторического контекста, хотя подобные мотивы встречаются почти в каждой культуре, все же фактом является и то, что именно этот и родственные концепты с особой энергией развертывались в истории.
[50] Натиск на Восток Лозунг «Drang nach Osten» появился в немецкой истории в VIII - XIII веке, когда немцы вели политику христианизации (чаще насильственного характера) местного населения вдоль всего южного побережья Балтийского моря от Шлезвига до Прибалтики.
[51] Подобная идея нашла свое отражение и в последующем. Она вообще была характерна для Европы, особенно Нового времени.Вспомнить того же Колумба, совершенно искренне желавшего обратить язычников «новой Индии» в христиан, «перенести слово Божие через океан».Под лозунгом ниспровержения власти тьмы и освобождения аборигенов от пут невежества и безграмотности.
[52] Особенность его состояла в использовании чередований мужских и женских рифм. До этого вся русская система версификации была исключительно силлабической, построенной по польскому образцу, когда ударение падало исключительно на предпоследний слог в рифмах.
[53] Баранов Д. В. Геополитический фактор немецкого культурного пространства. В книге: Зусман В.Г., Фролов А.А. (ред.) Межкультурная коммуникация. Учебное пособие. Н. Новгород: Деком, 2001. С. 314
[54] Наиболее наглядно это демонстрирует также лингвистический ландшафт. В настоящее время трудно найти страну, ну, пожалуй, разве что, за исключением Северная Кореи, Экваториальной Гвианы или Чада, где большинство элементов урбанистической реальности не дублировалось на английский язык.
[55] «Common Sense» (Здравый смысл) -брошюра Томаса Пейна 1775–1776 годов, защищающая независимость жителей Тринадцати колоний от Великобритании. В своем «памфлете» Пейн доказывал, что каждый народ имеет полное право устроить у себя правительство, какое ему нравится и, кроме того, высказывался в революционном духе относительно политической и религиозной свободы личности.
[56] Естественно, подобный красивый аргумент не мог долго лежать без дела и без призора. Всегда найдется кто-то, кто найдет его и сможет приспособить под собственные интересы. Трудно ожидать другого, когда в мире правит капитал и его свирепые акулы не знают ощущения сытости. Отсюда и начинаются все злоупотребления прекрасной идеей. Прикрывшись миссией, можно без лишних дискуссий свергнуть два режима, чтобы оттяпать пять нефтепроводов. Под благим предлогом. В борьбе за права и демократию. Эту тактику нередко перенимает и государство. Американская политическая элита решает зачастую на свой манер, с учетом собственных практических интересов, кому помогать, за сколько и как. Какую это выгоду принесет. Как отразиться все это на американском рынке и т.д.
[57] Ср.: Во имя цезаря и патрициев, во благо республики и Империи в Древнем Риме, и сейчас – во благо национальных американских интересов (в том же Афганистане, Сирии и т.д.).
[58] С дорогостоящими кредитами и организациями филиалов с дешевой рабочей силой. Даже если у всех «вассалов» в настоящее время есть свои границы и конституции, тем не менее все они находятся все в той же глобальной макроэкономической рабской зависимости от сюзерена. Подчас они даже еще более зависимы, чем те же «субъекты» Римской республики.
[59] Единое платежное и единое разговорное средство – это больше чем достаточно, чтобы Империя смогла утвердиться не только в кошельках, но и в душах
[60] Есть, правда, языки и картины, которые не сразу утрачивают свои позиции. Тот же русский. Его система и картина удерживают нас от того, чтобы окончательно превратиться в отредактированных англосаксов и утратить связь с духовным началом. А оно сильнее любого вируса. Мы можем знать английский, но не обязаны ему верить.
[61] Имеется в виду стихотворение «В твоих губах только привкус пепла» 1989 года, в котором есть такие строки:
«Крест опустил свои руки гладить
Очень нежно слепые головы.
Свою же головоломку слова
Разгадал лишь один создатель». Слава Нургалиев. 1989
Поделитесь им также в социальных сетях!
Пока никто не оставлял здесь комментариев.